* * *
Первый, самый страшный удар, от которого он так и не смог никогда оправиться, Толстой получил сразу же в спальне. Дело в том, что женщины с 1-й Физикой по толстокожести своей часто страдают аноргазмией и в силу слабой возбудимости бывают ленивы при исполнении супружеских обязанностей. Тогда как люди с 3-й Физикой склонны не только вкладывать в секс всю душу и силы, но еще являются сексуальными альтруистами, для которых явные свидетельства переживаемых в их обществе наслаждений едва ли не дороже собственного удовольствия. Сопоставив эти особенности двух разных Физик, нетрудно представить себе, какая трагедия разыгралась в спальне Толстых.
“У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив”, – записывала в дневник Толстая, отмечая этой записью лишь верхушку того айсберга, что навсегда утвердился в ее спальне. Конфликт между тем был гораздо глубже простого конфликта между сексуальным азартом и ленью. Дело не в том, отказывала ли жена Толстому в близости или не отказывала, а в том, что с ее стороны не было реакции на эту близость. Сколько пыла ни вкладывал Толстой в юное, цветущее тело жены, он не слышал из него никакого отзвука в ответ на свои труды. Напрашивался особенно ужасный для 3-й Физики Толстого вывод: если такое упоительное, явно созданное для любовной неги тело молчит в его объятиях, то дело не в ней, а в нем. ОН НЕ МУЖЧИНА. Было от чего ужаснуться и прийти в отчаяние...
Уверен, именно с этой тайной трагедией Толстого, может быть даже им самим до конца не осознанной, связан загадочный факт его биографии первых лет брака – навязчивая мысль о самоубийстве, мысль столь упорная, что он даже прятал от себя верёвки, боясь повеситься. Отголоски переживаний тех лет можно найти в “Анне Карениной”, “Крейцеровой сонате”, дневниках; и достоверность их сомнения не вызывает. Просто нам теперь известен их источник: противоречие между его 3-й Физикой и 1-й Физикой её.
С годами кризис смягчился, Софья Андреевна оказалась плодовитой и часто одаривала Толстого зримыми подтверждениями его мужественности. После тридцати лет роды и кормление грудью до такой степени истончили ее прежде толстую кожу, что она начала испытывать оргазм, а вместе с ним пришли страсть и жажда наслаждений. Однако Толстой, естественно радуясь этим переменам, в то же время не переставал мучиться. Настолько не то и не так получал он в спальне в силу эгоизма, грубости, механистичности, торопливости и прямизны чувственных представлений жены, что секс так и остался для него танталовой пыткой. Толстой видел желанный плод, но не мог по-настоящему вкусить его, и в “Крейцеровой сонате”, не выдержав, публично расписался в ненависти к этой пытке. Горький, знавший Толстого уже стариком, отмечал: “Мне всегда не нравились его суждения о женщинах – в этом он был чрезмерно “простонароден”, и что-то деланное звучало в его словах, что-то неискреннее, а в то же время – очень личное. Словно его однажды оскорбили и он не может ни забыть, ни простить”.
Еще с годами выяснилось, что метастазы противоречия между 1-й и 3-й Физикой отдаются не только в спальне Толстых, но ими поражен практически весь физический пласт их совместной жизни (быт, имущество, деньги и т.д.). Выяснилось: он почти аскет – она обожает роскошь; он “непротивленец” – она бьет детей и окружает имение вооруженной охраной; он расточителен и склонен к широким жестам – она скаредна. Одним словом, не было в материальном мире пункта, по поводу которого их взгляды не были бы противоположны, и не существовало силы, которая могла бы их примирить.
* * *
Будем справедливы, тот удар, что получил на брачном ложе Толстой, представлял собой невольный возврат со стороны жены тех ударов, что начал наносить ей Толстой еще до свадьбы. Он, будучи еще женихом, по крайней самовлюбленности и толстокожести своей личности не придумал ничего умнее, как дать юной Софье Берс для прочтения старые дневники. Большей жестокости по отношению к её 3-й Воле трудно себе представить. Вот отрывки из первой её записи в дневнике с пока еще робкими словами упрёка, но уже не чуждые мрачным пророчествам: “... Он не понимает, что его прошедшее – целая жизнь, жизнь с тысячами различных чувств хороших и дурных, которые мне уже принадлежать не могут... Я тоже увлекалась, но воображением, а он – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые он любил, которыми он любовался... начинаю чувствовать сильнее, что у нас есть что-то очень непростое в отношениях, которое нас постепенно совсем разлучит в нравственном отношении”. Будущее показало, что бестактность с дневниками – не случай, а норма отношения Толстого к себе и к жене. Он с самого начала посчитал себя настолько значительней, масштабнее ее, что, мимоходом раня, находил излишним вникать в переживания и боли живущего рядом человека.
Однако главный конфликт между ними, типичный для противоречия между 1-й и 3-й Волями, заключался в том, что, водрузив себя на некий пьедестал, Толстой так никогда и не пустил жену постоять рядом с собой. Парности не получалось. Был король и была женщина-приложение. Поэтому вся история жизни Софьи Толстой представляет собой историю сизифовых попыток взобраться на гору, вершину которой безраздельно занимает ее муж – строгий, хладнокровный олимпиец, сбрасывающий оттуда всякого, кто покусится разделить его одинокое величие.
Судя по всему, конфликт по Волям в семье Толстых напоминал сходный конфликт в семье Байронов. У Байронов также 3-я Воля великого поэта боролась за право на существование, свободу и равноправие с 1-й Волей супруги и также безрезультатно. Через призму своего психотипа Анабелла Байрон описывала семейный конфликт следующим образом: “Если бы он почувствовал себя достойным меня, он стал бы добрым... Контраст, который, как ему казалось, существовал между ним и мной, делал меня объектом его ужасной ярости... Сознавая слабость собственного характера, он, естественно, ревновал к характеру совершенно противоположному” Одной фразы Анабеллы Байрон – “если бы он почувствовал себя достойным меня”– достаточно, чтобы понять, сколь непреодолима была пропасть, разделявшая супругов Байронов. У поэта недоставало духа, чтобы сделать свою 3-ю Волю ровней 1-й Воли супруги. А у Анабеллы не было желания протянуть мужу руку и, вытащив из бездны унижения, поставить рядом с собой, как равноправного партнера.
То же – у Толстых. Он не считал нужным делать даже вид, что признает равенство жены с собой, и, прямо не указывая на нее пальцем, тем не менее записывал в читаемый женой дневник: “... Есть люди, до такой степени чуждые, далекие в том состоянии, в котором они находятся, что с ними нельзя обращаться иначе, как так, как обращаться с детьми, – любя, уважая, оберегая, но не становясь с ними на одну доску”.
Нельзя сказать, что Софья Толстая сразу взбунтовалась, оказавшись в положении ведомой, подчинённой. Её 3-й Воле поначалу даже понравилось передоверять себя чужой, более сильной Воле, но по мере того как тяжесть длани мужа проявлялась все явственнее, тем очевиднее делалась самоубийственность смирения. Оставался путь безнадёжного мятежа, динамику которого можно проследить по таким отрывкам из её дневника: “Он говорил, что я слабохарактерна. Это, может быть, к лучшему”; “Леву ужасно люблю, но злит меня, что я себя поставила с ним в такие отношения, что мы не равны”; “...у меня был порой страстный любовник или строгий судья в лице моего мужа, но у меня никогда не было друга”; “Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал”; “Боюсь быть слабой... иногда хочется придраться к его слабости”; “У меня бывает иногда глупое, но бессознательное желание испытать свою власть над ним, т.е. простое желание, чтоб он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит... ”; ”иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу. Оттого оно тяжело, что я думаю его мыслями, смотрю его взглядами, напрягаюсь, им не сделаюсь, себя потеряю”.
По мере того как имя Толстого приобретало все большее общественное значение, борьба между ним и Софьей Андреевной все чаще перемещалась в социальную сферу. Показуху, чего таить, любили оба, но более всего по своей 3-й Воле к ней лежала душа у Софьи Толстой, ее общественное мнение волновало несравненно больше, нежели закоренелого индивидуалиста Толстого. Она старательно фотографировалась рядом с ним, делала все, чтобы ее имя постоянно сопутствовало имени мужа, шла даже на то, что было совершенно противно ее природе: благотворительность. Но главное, пусть криво, пусть комично, она стремилась играть роль влиятельной, любящей и любимой супруги. По этому поводу сам Толстой стонал: “Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, нужно одно: чтобы люди думали, что я люблю ее”.
Шли годы, но после того как испарились последние иллюзии, уже ничего не менялось в отношениях Толстых. Он продолжал смотреть на нее как генерал на рядового и вел себя соответствующе, она обижалась и, нащупав его больное место, мстила, затворяя дверь спальни.
Обоюдно ощущалась безнадежность положения, и каждый искал выход. Мысль Толстого бродила в широком диапазоне – от развода (“Живой труп”) до убийства жены (“Крейцерова соната”). Толстая подумывала о разъезде (“Мне легче, когда его нет”), позднее более привлекательной показалась мысль завести посторонний роман (“Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь...”). Разумеется, когда потребность любви уже столь ясно сформировалась, любовь не заставляет себя долго ждать. Софья Толстая влюбляется, влюбляется в Танеева – милого человека и прекрасного композитора. Дело едва не дошло до греха, остановили Софью Андреевну, скорее всего, возраст (ей шел шестой десяток) и страх перед бешеным нравом Толстого.