Виктор Каган
Психологический нерв насилия - самоутверждение за счет другого.
По Ф. Нирингу, свобода - это возможность быть и стать, по М. Мамардашвили, "свобода одного упирается в свободу другого и имеет эту последнюю своим условием". Насилие - это когда возможность быть и становиться одного/одних утверждается за счет ограничения или уничтожения возможности быть и становиться другого/других, когда я приношу свободу другого в жертву своей свободе от всего, что ее обусловливает и, собственно говоря, делает свободой. В этом - один из парадоксов насилия: совершивший его сам лишается свободы, становясь заложником собственного насилия.
Роль жертвы насилия обезличена. Совершающий насилие прежде в своем восприятии лишает жертву ее статуса живого/человеческого самоценного бытия - иначе насилие невозможно. Об этом писали и Ф. Достоевский в "Записках из Мертвого Дома", и А. Чехов, побывав на сахалинской каторге, и В. Шаламов, Л. Гинзбург, А. Солженицын и мн. др. Жертва - не этот человек, а носитель (половых органов, порока, не той крови или веры, черты характера ...) или воплощение (коварства, измены, предательства...).
Предельного выражения это достигает в "техноголическом терроризме", где жертвами становятся просто случайные люди, и в современных средствах ведения войн - не против так или иначе персонифицированного врага, а против абстрактной схемы врага: насилие здесь дается не труднее, чем в виртуальных играх.
Во всем сказанном содержится ключ к пониманию психологических механизмов самовоспроизводства насилия. Однажды совершенное насилие или молчаливая, пассивная сопричастность ему способны оставлять тяжкий след разбудораженных инстинктов и/или смутного чувства вины, освободиться от которых можно попытаться, отыграв насилие вовне, введя его в норму поведения и/или перенеся акцент с него самого на причинные и целевые легенды (вина кого-то перед народом, достижение светлого будущего, очищение от скверны или ереси, обеспечение дисциплины и порядка и проч.). Это интуитивно знают все организаторы погромов и точно выразил губернатор Кондратенко, заявив, что, понаблюдав публичное повешение нескольких "врагов", народ все поймет и примется за дело сам. Опыт истории показывает, что часто и принимается - тем более, что насилие обращается непосредственно к инстинктам и мощным архетипам, а массовый резонанс единого порыва разрушает или блокирует критическое начало.
Кажется, пережив насилие, уже невозможно совершить его. Но опыт говорит как раз об обратном: пережитое насилие чаще всего побуждает к насилию. У участников войн (посттравматический стрессовый - вьетнамский, афганский, чеченский, какой следующий? - синдром) отмечается повышенная склонность к насилию долгое время после окончания войн. Доходящий до апогея взрыв насилия на постсоветском пространстве (от бытового насилия до ксенофобии и политического экстремизма), безусловно, не сводим только к психологическим и социально-психологическим причинам, но вполне сопоставим с посттравматическими стрессовыми расстройствами, что позволило мне обозначить его как проявление посттоталитарного стрессового синдрома.
Горько признавать, что российская культура в значительной мере насильственна, но это так. Даже любовь изъясняется языком насилия. Вот О. Соловьев и Е. Шишмаров в своей недавней книге "Православный брак и страсть блуда" настоятельно рекомендуют пороть детей, девочек - особенно, посильнее и почаще, "не боясь переборщить" и даже не стремясь обосновывать наказания соображениями справедливости, ибо "наказание, которое кажется ребенку справедливым, вредно для ребенка, так как укрепляет его в гордыне". Эти традиции насилия столь стары, что большевизм с его лозунгами типа "Лучший способ воспитания - расстрел" лишь продолжил их. Объяснять особенности культуры такой этнокультурной пестрой державы, как Россия, степенью близости к животным предкам, количеством сумасшедших, "не теми" или, наоборот, "единственно теми" генами и т. д. столь же оскорбительно, сколь глупо. Объяснения должны лежать в самой культуре и психологии культуры. Сравнив коренных американцев и эмигрантов из бывшего СССР, В. Лефевр показал, что если первым присуще четкое и определенное разделение Добра и Зла при высокой готовности к компромиссному поведению, то вторым - сплавленность представлений о Добре и Зле и неприятие компромиссов в поведении. Эту вторую нравственную систему М. Мамардашвили точно назвал симптомом антропологической катастрофы: бескомпромиссная война неразличимых между собой Добра и Зла - генератор насилия, грозящего взорвать и отдельного человека, и любое человеческое сообщество, от семьи до страны и мира. У этой опасной нравственной системы есть свои глубокие исторические корни, восходящие, в частности, к духовной традиции невыговаривания (одна из высоких ступеней духовного восхождения - обет молчания) - сохранения и развития целостного духовного опыта, но, вместе с тем, и недостаточной - особенно, в условиях растущих диверсификации и объединения мира - интеллектуальной экспликации, и стало быть, внятных осознавания и артикуляции этого опыта, о необходимости чего писал еще П. Чаадаев. Одним из следствий ставшего фактом культуры невыговаривания является отсутствие в русском языке сколько-нибудь удовлетворительного понятийно-терминологического аппарата, без чего изучение насилия и совладание с ним возможны разве что на уровне "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что".
Поскольку основной инструмент насилия - агрессия, нам остается лишь принять целесообразность и диалектику ее наличия, озаботившись не ее уничтожением (еще одной войной за мир), а тем, чтобы ее проявления были оптимальными и социально приемлемыми - не посягающими на свободу и права других людей. На уровне обществ это - соревновательность вместо соперничества и вражды, разрешение конфликтов вместо попыток уничтожения или подчинения одной из сторон, совершенствование юридической системы, смещение агрессии на заместительные объекты (от игр в "войнушку" и зрелищ до сложных виртуальных игровых систем), переориентация сильных эмоций и массовых порывов на позитивные цели и т.д. На уровне человека это - принятие и осознавание себя и своих переживаний, принятие многообразия мира и людей, ответственный выбор, позитивная самореализация, конструктивный диалог, готовность к компромиссам. Прогресс на этих уровнях встречается в движениях ненасильственной коммуникации, постепенно распространяющих свое влияние на все сферы отношений вплоть до разрешения международных конфликтов - мне близок и знаком опыт ежегодных международных конференций по разрешению конфликтов, проводящихся Институтом Гармония (Россия) и Институтом Common Bond (США) с 1983 года в Петербурге.
Но зачем все это, если, как известно, против лома нет приема, коли нет другого лома? Что, толстовское непротивление предотвратило октябрьский переворот и последовавший за ним кошмар насилия? Тут я могу лишь напомнить сказку В. Лефевра: "Представьте себе маленький замок, и в этом замке живет маленький бумажный человечек. Внезапно к этому замку подходит дракон, такой страшный, но с человеческим лицом, это очень важно. Из этого замка выходит маленький бумажный герой, он смело идет навстречу дракону с протянутой рукой и пытается пробудить в нем человеческие чувства и убедить его повернуть и уйти. Дракон дышит пламенем и человечек исчезает. А дракон отвлекается, идет по дороге, переходит через хребет и видит другой замок, а там живет другой маленький человечек со своими друзьями, А вот тот маленький человечек выходит уже с мечом, выходит смело, а дракон тоже дует пламенем и уничтожает его. Вот идут столетия. Каждый маленький человечек канонизирован в своем замке. И вот они встречаются через столетия, и начинается бурная дискуссия: чей человечек по-настоящему достойный человек. Жители второго замка считают, что человечек, который жил в первом замке, просто испугался взять в руки оружие. А жители первого замка считают второго человечка недостаточно смелым, потому что у него не хватило духа выйти навстречу дракону без оружия. Кстати, как вы думаете, какой бумажный человечек лучше? У кого выше дух? Результат тот же самый: оба сгорели".
Насилие не задает себе таких вопросов - оно просто сворачивает головы чересчур умным сказочникам, что, в общем, не трудно. Отношения к насилию и с насилием никогда не будут даны, они задаются как вечные и трудные задачи вопрошания и выбора, переживания и поступка. Каждый человек, каждое общество, каждая культура, каждое время решают эти задачи по-своему. От того, как их решаем мы, зависит - будем мы жить под знаком насилия или свободы.