Бурцева Е.В. Кирсанова Л.И.
Уникальность человека заключается в том, что в познании самого себя он проживает весь мировой процесс не на уровне инстинктов, но на уровне высшей ментальности, одухотворяясь событиями, но одновременно ни с чем до конца не сливаясь, оставаясь одиноким и космическим. Только человек допускает в свое мироощущение творчество духа. Только человек может не только выбирать, но и создавать свободу внутри и вокруг себя. Выбор свободы – уже не свобода, но необходимость выбора. Создание свободы предполагает простраивание своего пространства, своего мира, не разрушая при этом иные миры. Оно состоит в способности принятия того, что отвечает моей свободе, без отрицания чуждого, но с сосуществованием с этим чуждым в одной сфере бытия.
Уникальность человека заключается также в его готовности совершать преобразования – либо по-западному революционно и бунтарски, либо по-восточному созерцательно и внутренне.
Э. Фромму принадлежит идея о том, что спонтанность человеческой природы, его способность изменить человеческое бытие как бы пересотворяет самого человека не только духовно и экзистенциально, но и в качестве биологического вида. Человек не то, что он есть, он таков, каким может стать. Он находится в «авантюре саморазвития», он «приговорен искать человеческое в самом себе» [3, 15].
Чисто человеческим проявлением является также выстраивание человеком отношений с Богом. Человек не может просто жить в природе, он создает себе символы отношений.
Так, вина и творчество – также созданные человеком символы отношений. Через эти символы возможно его общение с Богом. Западный человек общение с Богом выстраивает как общение с Авторитетом, перед которым можно быть виноватым, бояться наказания, от которого можно получить поддержку и поощрение, наконец, против которого можно бунтовать. Восточные религии несут другую ментальность, поэтому при всем соблазне обратиться к великому пути Дао, при всей близости «дальневосточной» религиозности буддизму останемся все же в парадигме христианства.
При внимательном рассмотрении оказывается, что вина как таковая вне контекста христианского мировоззрения в мире человека вообще не присутствует.
Понятие первородного греха связывают с христианством. Человек сотворил себе символ – вину, а затем стал размышлять на тему первородного греха .
Христианское понимание греха рассмотрено у Киркегора. В его понимании все человеческое является изначально греховным, а источником всего истинно доброго может быть только Бог. Бог требует от верующего максимума его «человечности», а, значит, «не предметности», свободы от причинной, природной и социальной зависимости. Явленность нам греха определяется нашей временностью или смертностью. Виновность оказывается предпосылкой духовности, то есть страха, что ведет к осознанию человеком собственного бессилия и, следовательно, необходимости обращения к Богу.
Иначе говоря, человек вывел вину в качестве заменителя безусловной веры в Бога, вина – это цена за предательство Бога – Отца. Ход рассуждений таков: я не могу верить, поэтому чувствую вину, и через нее, через осознание своей виноватости и ничтожности, прихожу к Богу.
В этом случае причиной чувства вины, испытываемого человеком, является страх перед Авторитетом. Э. Фромм назвал это авторитарной совестью, когда «законы и санкции интернационализируются, становятся частью индивида, и вместо чувства ответственности перед кем-то внешним появляется ответственность перед своей совестью» [Там же]. В подобном отношении к Богу нетрудно усмотреть узкую прагматичность, рассматривать его как владетеля, который раздает земные блага и которому нужно продемонстрировать свое ничтожество «с помощью покорной позы и смиренных жестов и мимики, признания в молитве и пении проступков, пагубных мыслей и дурных намерений» [4, 350]. Личное же недоверие в данном случае формулируется в виде общей формулы греха, что все же снимает с человека какую-то ответственность, поскольку Ветхий Завет рассказывает, что вся история человечества началась с акта грехопадения и что «все его стремления злы от детства его» и что только «грех Адама имеет греховность как следствие, другой же первый грех имеет предшествующую греховность как условие» [3, 139]. Догматика полагает первородный грех в качестве фундаментальной предпосылки человеческого бытия. Значит, человек рождается уже в условии греховности и становится виноват сразу же, как только узнает о возможности греха, ибо «невинность — это неведение». Но этика запрещает забывать, что «подобно тому, как Адам потерял невинность через вину, ее теряет и каждый человек. Когда же он теряет ее не через вину, значит, он теряет не невинность, а если он не был невинным, прежде чем стал виновным, – значит, он никогда не становился виновным» [2, 139].
Сократ считал неведение человека причиной зла. Если невинность – это неведение, то она же и является причиной зла? Если «невинность всегда теряется только через качественный скачок индивида», то человек начинает «ведать» о грехе, становится виноватым (теряет невинность, которая является причиной зла) и через эту вину приближается к Богу с необходимостью покаяния. В средневековье доминировала концепция Августина, согласно которой с момента грехопадения природа человека стала развращенной, что каждое поколение рождалось проклятым из-за первоначального неповиновения человека и что лишь божья милость, ниспосылаемая на него через церковь и ее таинства, может спасти человечество.
Пелагий, главный противник Августина, утверждал, что грех, совершенный Адамом, был его личным грехом и, кроме как для него самого, не имел для других никаких последствий, что каждый человек, следовательно, рождается столь же чистым и неиспорченным, как и Адам до своего грехопадения, и что грех есть результат дурного примера и неумения противостоять соблазну [см.3, 163]. В результате полемики победила точка зрения Августина.
В эпоху возрождения эту идею Августина оживили Лютер и Кальвин. «Согласно их взглядам, величайшее препятствие на пути спасения человека – это его гордыня: он может преодолеть ее только сознанием вины, раскаянием, безоговорочным подчинением Богу и верой в его милосердие» [Там же].
В структуре современной мысли идея о человеческой ничтожности и никчемности отражается в философии авторитаризма. В авторитарных системах человек должен «обрести себя в системе подчинения и повиновения» [Там же].
Фромм пишет о том, что «авторитарная совесть — это голос интернационализированного внешнего авторитета. Чувство вины — страх перед авторитетом» [Там же]. Если у животных страх является именно страхом слабого перед сильным, то человеку необходимо внутреннее чувство. Человек утратил способность слепо доверяться инстинктам и в своей «авантюре саморазвития» создает какие-то новые ориентиры. Слабое «Я» человека нуждается во внутренней вине как в поддерживающем стержне. Он нуждается в контроле «Сверх-Я». Человек опирается «не на собственные ценностные суждения, а на требования и запреты, санкционированные авторитетом. Наказание доказывает, что Авторитет все еще заботится о нем. Принятие наказания означает очищение от греха и восстановление прежнего чувства безопасности» [Там же]. Таково действие так называемой, индульгенции. То самое раскаяние, которое задерживает действие. «Безумное раскаяние несет в себе некое самоуничижение, оно не истинное раскаяние... Оно диалектически двусмысленно, так как в конце концов должно стать объектом для самого себя, поскольку мгновение раскаяния становится и нехваткой действия» [2, 305].
В современном мире остаточным действием вины в повседневной жизни может быть игра в вину как уход от ответственности . Признаком игры является наличие определенного сценария, снова и снова повторяющегося действия. Например, после какого-либо неблаговидного поступка, нанесшего моральный ущерб матери (по ее мнению), от ребенка требуется попросить прощения. Данный ритуал имеет постоянные повторения и подкрепляется чувством всеобщей благодати на завершающем этапе, когда мать ощущает себя всепрощающим божеством, а ребенок счастлив тем удовлетворением, которое он матери доставил. Понятно, что это и есть те самые чувства и то самое действие, которых от ребенка ждали. И далее следует не исправление поведения, но повторение ситуации снова и снова. Истинную ответственность не несет никто из участников ситуации, но зато происходит наполнение проживания смыслом, и все расставляется по своим местам. Сохраняется Родительский Авторитет и признание вины перед Авторитетом, а для «очистки» совести следует быть виноватым, дабы смочь повиниться, поскольку «неповиновение означает главный грех, а повиновение – главнейшую добродетель» [3, 120].
Долг признания Авторитета отражен в запрете чувствовать себя подобным Авторитету. В данном рассмотрении грех Адама и Евы состоял в попытке уподобиться Богу. Такого же рода и Прометеев грех. Фромм называет это преступлением продуктивности и пишет о том, что существует «парадокс отягченная сознанием вины совесть оказывается прямым переживанием чувства силы, независимости, продуктивности и гордости, и, наоборот, чистая совесть есть следствие чувства покорности, зависимости, бессилия и греховности» [Там же].
Восприятие ребенком Родительского Авторитета вскрывает центральную проблему источника неврозов. Запрет чувствовать себя подобным Авторитету проявляется в запрете чувства гнева на родителя: «Не смей сердиться на отца! Мал еще голос поднимать! Как тебе не стыдно!» У ребенка инициируется чувство вины и закрепляется как невозможность высказывания своего мнения и выражения истинных чувств. Невозможность выразить чувства приводит к неспособности их проявлять и идентифицировать. Именно здесь выступает вина как заменитель чувств. Человек с интроецированной виной как заменителем чувств обычно затрудняется ответить на вопрос: «Какие бы вы чувства испытывали, если бы не чувство вины перед детьми, супругом, друзьями и т.д.?».