Феномен со-бытия с Другим вполне отчетливо просматривается уже в фундаментальном выборе вот-бытия - выборе между подлинностью и неподлинностью собственного существования. В самом деле, бытьподлинно означает, как уже говорилось, быть самим собой, т. е. в соответствии с собственной онтической сущностью; в неподлинном же модусе я экзистирую не как я сам, но - как Другой. При этом следующие два обстоятельства имеют принципиальное значение. Во-первых, сущность вот-бытия заключается не в предикативном содержании, которое определяется вопросом "что есть это?" ("Wasgehalt"), но, как уже говорилось, в "Zusein" - "в том, чтобы существовать, и только в этом"7; поэтому подлинность бытия этого сущего заключается в отчетливом понимании собственного "можествования быть" (Seinkoennen), в понимании препорученности его бытия ему самому, словом, в понимании бытийного статуса собственной индивидуальности. "Бытие есть трансценденция в самом простом смысле. Трансценденция бытия вот-бытия отличается тем, что в ней заложена возможность и необходимость радикальнейшей индивидуации." (SZ, 38) Итак, именно в этой бытийной индивидуации, в становлении само-бытия заключается подлинность существования вот-бытия, тогда как неподлинность есть своего рода отказ от собственного экзистирования в пользу Другого, "перепоручение" Другому своего бытия, что имеет следствием собственную "безликость" (Man). (Помимо этого неподлинность предполагает онтифицирующее самоистолкование вот-бытия, т. е. забвение им собственной "онтологичности" и понимание собственного бытия по типу бытия наличного внутримирового сущего.) Во-вторых, подлинность и неподлинность суть равноправные конституенты существования вот-бытия, выполняющие свою конститутивную функцию в каждый его момент, так что, к примеру, "преодоление" неподлинности невозможно, да и сама постановка такой задачи была бы бессмысленной (стало быть, опять же неподлинной); подлинность бытия есть не отсутствие неподлинности, но понимание вот-бытием своего бытия в качестве выбора между этими полярными модусами, которые суть его собственные возможности. Равным образом и наоборот: неподлинность есть не отсутствие подлинности, но только забвение (в указанном выше смысле) вот-бытием этого выбора.
Трактовка сущности вот-бытия как индивидуации, осуществляемой им самим в его экзистировании, подводит экзистенциальную основу под древнюю максиму: "Стань тем, кто ты есть!" (SZ, 145) При этом динамическое понимание соотношения сущности вот-бытия и его существования, исходящее из тезиса о конститутивном "равноправии" модусов подлинности и неподлинности, имплицирует "оборотную сторону" этой максимы, которую можно было бы сформулировать так: "Перестань быть тем, кто ты не есть!" - перестань быть Другим. Таким образом, уже фундаментальный выбор вот-бытия, так или иначе осуществляемый во всяком его экзистенциальном акте, представляет собой своего рода "внутреннююкоммуникацию", внутренний спор вот-бытия как "самости" (Selbst) и как "безликости". Подчеркнем еще раз, что этот спор в принципе не может быть завершен: "Подлинное само-бытие (Selbstsein) ... есть онтическая (existenzielle) модификация безликости как сущностного экзистенциала." (SZ, 130) Как модификация неподлинности, подлинность всегда "содержит" ее в себе, и наоборот.
Однако этот "внутренний" спор возможен только в горизонте "внешней" коммуникации. В самом деле, коль скоро неподлинное бытие есть бытие "в качестве" Другого, оно возможно только как пере-поручение Другому заботы о моем бытии, или, что то же, как принятие "чужеродных" бытийных проектов в качестве моих собственных. "Мы смакуем что-то и наслаждаемся чем-то, как все люди, мы читаем, смотрим картины и судим о литературе и искусстве, как это принято; но мы и стремимся отделиться от толпы, как это делается обычно..." (SZ, 126f) В этом смысле присутствие Другого, причем не в смысле простого пребывания рядом, но как его участие в моем собственном бытии, оказывается сущностно необходимой конституентой экзистирования - уже потому, что Другой является "источником" обезличивающих проектов моего существования (конечно, эти проекты становятся обезличивающими не в силу "безнадежной неподлинности" Другого, но лишь постольку, поскольку я перенимаю их "некритически", не испытывая на совместимость с моей индивидуальностью; обезличивающей для меня вполне может стать подлинная бытийная возможность Другого). Но это значит, что Другой явно или неявно присутствует также в онтической модификации безликости, называемой подлинным само-бытием, следовательно, со-существование с Другим оказывается неотчуждаемым моментом индивидуации вот-бытия; внутреннее напряжение фундаментального выбора вот-бытия осуществляется в форме "внешнего" конфликта его само-бытия и его неподлинной "подчиненности" (Botmaessigkeit - SZ, 126) Другим. Г. Фигаль называет это "борьбой (с Другими за само-бытие - Е. Б.) в ситуации нестабильной свободы"8. Видимо, неподлинное со-бытие с Другим можно определить как форму трансцендирования вот-бытия, в которой гетерогенное оказывается имманентным. Подлинный же модус этого экзистенциала означает, напротив, понимание вот-бытием трансцендентности бытия Другого, т. е. его самобытности. В таком понимании бытие Другого предстает перед нами как его собственная забота, как бытие, в своей проблематичности родственное моему собственному бытию, но препорученное Другому в его инаковости (SZ, 122), стало быть, подлинность со-бытия означает понимание трансцендентности гомогенного (нужно ли говорить, что и такое понимание есть форма трансцендирования).
Здесь мы можем зафиксировать принципиальную особенность хайдеггеровского понимания со-бытия с Другим, контрастно отличающую его от теории интерсубъективности Гуссерля (я имею в виду только "Картезианские размышления"). Она заключается в том, что для Хайдеггера первичный опыт Другого представляет собой не столкновение с чуждым, трансцендентным в смысле противостояния сфере имманентного, сфере моего Я, - но одно из измерений онтико-онтологического трансцендирования вот-бытия, которое осуществляется в форме фундаментального выбора, стало быть, в форме конфликта собственных и чужеродных бытийных возможностей. В таком понимании со-бытия с Другим с самого начала "снимается" оппозиция имманентного и трансцендентного в качестве исходной предпосылки осмысления этого феномена: как опыт "своего", так и опыт "чужого", взятые сами по себе, оказываются вторичными модификациями изначального опыта трансцендирования сущего "к" бытию (Zu-sein). Соответственно, процедура "вчувствования", которая в феноменологии Гуссерля выступает в качестве вторичного связующего звена между изначально разделенными сферами имманентного и трансцендентного, для Хайдеггера оказывается не более, чем "привативным модусом" со-бытия с Другим (SZ, 124) - подобно тому как отсутствие Других, одиночество и пр. суть привативные модусы общения.
Итак, со-бытие с Другим как конститутивное взаимодействие вот-бытия и Другого осуществляется в форме обмена бытийными возможностями, в результате которого я усваиваю, делаю своими способы бытия Других и наоборот. В "Бытии и времени" можно различить два "измерения" этого процесса: коммуникативное и герменевтическое. Первое представляет собой собственно общение ("бытие друг с другом", Miteinandersein) между современниками, второе - историческую традицию и ее понимание включенным в нее вот-бытием, т. е. герменевтический акт. Второе измерение столь же универсально, как и первое: существование вот-бытия столь же немыслимо вне исторического горизонта, как и вне горизонта общения. Остановимся на этом феномене. В первом приближении историчность существования вот-бытия можно, видимо, определить как своего рода расширение временных пределов его существования в горизонте со-бытия с Другим. Что это значит? Выше было отмечено, что забота как бытие вот-бытия в целом представляет собой единство фактичности и экзистирования (заброшенности и проективности). Последние имеют отчетливо выраженный временной характер, и их единство осуществляется как экстатическое движение "забегания вперед" (Vorlaufen), предвосхищения своего будущего бытия в наброске - и "возвращения назад" (Zurueckkommen), к своей фактичности, т. е. к той определенности собственного бытия, которая есть уже, "de facto". Но временность существования вот-бытия, осуществляемая в форме экстатического взаимодействия фактичности и проективности, имеет свои "пределы", называемые рождением и смертью. Именно рождение и смерть конституируют включенность вот-бытия как временного сущего в горизонт исторической традиции, т. е. герменевтическое измерение со-бытия с Другим. Поэтому теперь следует теперь детальнее рассмотреть их структуру и конститутивные функции.
Рождение в экзистенциальном смысле Хайдеггер строго отличает от того одномоментного онтического события, которое называется так в обыденной речи. Рождение - не момент ушедшего в небытие прошлого, но экзистенциальная структура, "действующая" постольку, поскольку вот-бытие существует. (SZ, 374) Онтологический смысл рождения заключается в том, что вот-бытие в своем экзистировании постоянно имеет дело с определенным набором бытийных возможностей, которые не были "наброшены" этим вот-бытием, но были унаследованы им от Других, - иначе говоря, в том, что вот-бытие включено в историческую традицию, причем так, что эта включенность оказывается конститутивным основанием по отношению к каждому его экзистенциальному акту. В этом смысле рождение действительно представляет собой предел собственной фактичности вот-бытия, поскольку набор унаследованных ("традиционных") бытийных возможностей является первоначальным, исходным "материалом" для проектирования собственного бытия. Конечно, вовлекая мою фактичность в структуры собственного экзистирования, "ассимилируя" ее, я тем самым ее преобразую и создаю основу для новых экзистенциальных проектов и, возможно, для экзистирования Других. Но унаследованная фактичность всегда остается именно первоначальным, базовым "слоем" моей фактичности в целом, а значит, универсальным Априори моего существования. Как видим, экзистенциальная структура рождения вполне изоморфна рассмотренному выше феномену присутствия чужеродных бытийных проектов в моем бытии, с той только разницей, что в случае рождения эти проекты не ассимилируются мною "в процессе" моего экзистирования, но присутствуют в нем изначально в качестве предельного уровня его фактичности. Попросту говоря, я не выбираю мое рождение, но только осмысливаю его (что, впрочем, тоже предполагает определенный выбор, а именно выбор истолкования).