Конечно, может случиться, что психастеник обратит внимание на действительный ранний, едва заметный признак серьезной болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих сверхценных подозрениях. Однако случаев таких –капля в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.
Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди вот так прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живет в соответствии с интуитивно ощущаемой, трезвой маловероятностью беды, этого не происходит.
Болезненное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова «мнить» –казаться) – есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, – психологический момент преимущественно эмоционального характера, а потому не стойкий, и, как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Болезненное же сомнение – образование преимущественно мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее логический корень, и, значит, исчезает оно также благодаря лишь логическому, информативному разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревожном размышлении – например, о том, что, могут-де подумать, покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.
Болезненные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений.
Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (вдруг белокровие?), нет ли в полости рта какой язвочки (вдруг рак?), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает – и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле «страшной болезни», бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения.
Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустячной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая самое страшное, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо не опасных для жизни, не «позорных» (когда он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.
Психастенические болезненные сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержанием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти.
Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое переживание Пьера Безухова, сравнивая это переживание с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая:
«О чем бы он (Пьер. – М.Б.) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо? – спрашивал себя Пьер. –Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» – спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «Умрешь – все кончится. Умрешь и все узнаешь – или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.»
Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как и у Пьера) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, «пустые» обороты, но если это глубокая, сильная мысль, то от «пустых» оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной.
Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные шизоиды, аутичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в «зануд», вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего «зануды» ипохондрические, которые «носятся» с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований – доказательств того, что это не «опасно», измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти.
Не имея в себе сангвинически-трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо сильнее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в здоровом психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, «которая должна прийти нынче или завтра – все равно через мгновение, в сравнении с вечностью».
Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой: «А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку», то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего «наказания».
В отличие, например, от истерического психопата психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей, воображая ее, или прошлой, вспоминая ее. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится!). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке он внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, – в то время как истерического психопата обычно не пугает предстоящий полет, зато при всякой «яме» он страшно пугается и кричит «спасите!» (впрочем, быстро успокаиваясь, когда «яма» миновала).
Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие – нравственно-этическими, третьи - поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно с равной силой.
Мышление психастеника не отличается острой живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно «задним умом крепок», не способен быстро соображать, схватывать общепринятые «истины», рассеян, но при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, именно благодаря всему этому может быть глубоко оригинален.
Американский исследователь Уильям Ирвин в книге о психастеническом Дарвине и сангвиническом Гексли («Обезьяны, ангелы и викторианцы». – М.: «Молодая гвардия», 1973) замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, «мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда» «Дарвин – это спокойный, медлительный замысел; Гексли – блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед».
Мышление психастеника нередко способно к глубокому обобщению, реалистически-теоретическому полету, не связано постоянной сангвинической практически-земной насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного мышления лишено подлинной символичности, причудливой парадоксальности, оно по-земному глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.
Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в биологии, медицине и художественном творчестве. Благодаря своему стремлению до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах) психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.