Один из тезисов, которые защищает Куайн, - холизм: предложения науки предстают перед судом опыта не по отдельности, а все вместе и любое из них в принципе может быть признано ложным, а также - любое научное положение может быть сохранено, как бы оно ни противоречило опыту. В отношении теории значения холизм утверждает, что языковые выражения имеют значения не сами по себе и не в связи с какими-то нелингвистическими характеристиками, а лишь как части сложного языкового целого: языка или концептуальной схемы. Если следовать этому подходу, то ответом на вопрос "Каковы условия референциальной значимости термина?" будет ответ на вопрос "Каковы условия истинности высказываний формы "х есть Р", где "Р" - данный термин или производная от него (например глагол, если термин - существительное) в языке L?"2). Истинность экзистенциальных высказываний, т.е. высказываний формы "Существует, по крайней мере, одно х такое, что х есть Р", при таком подходе зависит от внеязыковых факторов: каким-то образом должно быть известно, например, что нет таких сущностей, относительно которых было бы истинно "х пегасит". Однако в какой мере подобное можно считать данностью относительно концептуальной схемы. Во множестве познавательно значимых ситуаций именно истинностное значение экзистенциальных утверждений является величиной, требующей определения, а не чем-то a priori определенным относительно некой концептуальной схемы.
Предположим, что некий Х разделяет основные положения некой концептуальной схемы, в частности, он признает истинными некое конечное число теоретических положений, одно из которых - "Для всех а (при таких-то условиях), если а есть Р, то а есть Q" (1). Значит ли это, что Х признает истинным соответствующее экзистенциальное положение "Существуют такие х, что х есть Q" (2), если он, к примеру, никогда даже не артикулировал его? Предположим, Х принужден решить, истинно ли (2). Прямо оно не выводимо из (1) и правил вывода, принятых Х, даже если добавить к посылкам "Существуют х такие, что х есть Р", поскольку а в (1) и х в (2) - переменные разных видов: первая интерпретируется (связывается с Р) при заданных условиях, а именно тех, что описаны в (1) - в явном виде она обычно репрезентируется такими выражениями, как "наблюдается" или "имеет место" (например в предложении "Если при соблюдении таких-то условий наблюдается отклонение стрелки..., то...", где "отклонение стрелки..." есть Р); переменная же х в (2) интерпретируется при любых условиях, поскольку последние просто не оговорены, вследствие специфики этого типа предложений (нечто либо существует, либо нет, безотносительно к условиям существования). Вывод будет выглядеть обоснованнее, если добавить к посылкам (3) "Такие-то и такие-то условия соблюдены" и (4) "а есть Q". Если для Х истинны соответствующие устойчивые предложения, в числе которых (1), а также - правила ввода и принципы интерпретации, то истинность (4) должна автоматически следовать из истинности (5) "а есть Р" и (3). Этого в принципе должно быть достаточно для вывода: "Существует, по крайней мере, один х такой, что х есть Q". Для того чтобы редуцировать из множества высказываний, из которых выводимо (2), экзистенциальное утверждение, касающееся сущностей вида Р, в это множество надо ввести положение, описывающее условия приписывания переменной а значения Р (обозначим его как (6), а также, по крайней мере, для случая, когда эти условия не совпадают полностью с условиями, описанными в (1) (и описание которых не идентично соответствующему описанию из (1) - положение, описывающее отношение между двумя типами условий. В предложениях этого последнего вида и предложениях вида (3), как видно, выражение, описывающее условия интерпретации употребляется как имя. Чтобы вывод, о котором здесь идет речь, мог состояться, эти условия также должны входить в число онтологических обязательств Х: однако сказать, что они являются таковыми, нельзя, основываясь только на том, что в некоторых высказываниях системы соответствующие термины фигурируют как имена; такой вывод, согласно Куайну, может опираться только на характер употребления Х предложений с квантифицированной переменной. Таким образом, для вывода (2) концептуальной схемы Х последняя должна быть дополнена соответствующими экзистенциальными предложениями - а именно такими, в которых утверждается, что объемы терминов, описывающих условия интерпретации а в (1) и в (6), не пусты. Системы предложений, из которых выводимы подобные экзистенциальные высказывания, также должны включать в себя описания условий приписывания некоторой переменной в соответствующего значения (значения условий интерпретации а), а следовательно, они имплицируют дополнительные онтологические обязательства. Истинность последних, в свою очередь, должна устанавливаться подобным же образом; в результате оказывается, что реальная система предложений, из которой выводимы экзистенциальные импликации, должна быть бесконечно широкой, что делает затруднительным вывод о выводимости подобных высказываний как таковой. Другой путь сохранить их выводимость - признать за некоторыми экзистенциальными высказываниями статус аналитических предложений системы; однако насколько такой вывод приемлем? Ведь это фактически означает, что в онтологию концептуальной схемы нельзя внести определенных изменений: пусть так, но как определить, какие именно из экзистенциальных импликаций системы должны быть признаны аналитическими предложениями - мы ведь произвольно выбрали точку отсчета выводимости, окажись она другой, пришлось бы соглашаться не с тем, что признание за "Q" непустого объема основано на признании такового за неким "F", описывающим условия интерпретации а, а, возможно, наоборот - да и где поставить точку?
Различие между когнитивными ситуациями первого и второго типа в принципе можно формализовать следующим образом. Ситуация первого типа: "S есть то-то и то-то" (7); ситуация второго типа - "S есть Р". В первом случае символ, обозначающий субъектный термин, выделен, чтобы показать, что контекст его употребления, соответствующий когнитивной ситуации первого типа, предполагает то, что называют иногда его de re интерпретацией - т.е. в этом случае значим именно референт субъектного термина, а не то, что о нем высказывается. В контексте же, соответствующем когнитивной ситуации второго типа, референт субъектного термина не значим, важна предикация относительно некоего субъектного термина, каков бы ни был его референт (поэтому жирным шрифтом выделен символ, обозначающий предикат). Если предполагать, что когнитивная ситуация первого типа разрешима посредством преобразования (7) в форму "Нечто есть Рs, и это нечто есть то-то и то-то" (где Рs - предикат, производный от S) и выяснения условий истинности для высказываний этого вида, то необходимо одновременно предполагать, что семантические характеристики S, какими бы они ни были, характеризуют и Рs, так чтобы можно было считать, что, установив их для некоего предиката, мы таким образом устанавливаем их и для соответствующего субъектного термина. Можно исходить из того, что семантические характеристики сохраняются при преобразованиях такого вида, если установлены и соблюдены правила преобразования соответствующего типа для данного языка. Однако мало вероятно, чтобы такие правила могли быть полностью сформулированы для естественных языков хотя бы потому, что трудно предполагать, что какие-то правила, формулируемые для естественных языков, вообще могут охватить все случаи того или иного типа. Между тем семантическая связь между S и Рs кажется зыбкой только если считать, что носителями семантических характеристик вообще являются не пропозиции, а предложения или высказывания и, соответственно, не межъязыковые понятийные и дескриптивные единства - концепты, а идентичные по материальному составу образования - выражения данного языка (или даже конкретные образцы - токены выражений). Только в этом случае, действительно, похоже, на законных основаниях может быть поставлен вопрос: почему семантические определения для выражений "пегасить" или "автор Уэверли" должны быть определениями для отличных от данных по материальным составам выражений "Пегас" или "тот, кто написал Уэверлей"? Но другой способ предполагать между ними семантическую связь - предполагать, что есть нечто общее, что позволяет объединять выражения разных языков и разных видов внутри данного языка в одну категорию: это значит просто предполагать какую-то семантическую характеристику выражений уже данной, например общность смысла. Но с этой точки зрения проблема референции вообще не может быть решена экстенсионально, поскольку сама процедура логического анализа (7) должна основываться на понятии семантической общности материально не идентичных выражений: но это фактически то же самое, что сказать, что смысл или некое дескриптивное содержание фиксирует референт термина, каким бы он ни был.
Этих сомнений достаточно, по крайней мере, для того, чтобы на законных основаниях рассматривать потенциал других подходов в решении вопроса о критериях референциальной значимости терминов. Интенсиональные контексты, такие как "Георг IV хотел знать, является ли Скотт автором Уэверли" или "Джон попросил принести ему книгу, которая лежит на столе" предполагают , по крайней мере, два способа их интерпретации: de re - когда соответствующие термины (в упомянутых случаях - "Скотт" и "автор Уэверли" и "книга, которая лежит на столе") предполагаются значимыми именно как указывающие на конкретные предметы и только на них, и de dicto - когда предполагается значимым отношение синонимии между терминами (как в первом случае) или удовлетворение соответствующей характеристике (как во втором) независимо от того, каковы референты терминов. От способа интерпретации зависят условия истинности высказываний (как в первом случае) или условия выполнимости соответствующих действий (как во втором случае). Логический анализ в стиле Рассела, если применяется ко всем без исключения случаям, когда некое выражение претендует на роль именующего нечто термина, нацелен на устранение de re интерпретаций; но если на настаивать на непременной принадлежности всех таких выражений к классу предикатов (а значит - на сводимости знания референта к знанию условий истинности высказываний определенного вида), то вопрос о критериях выбора релевантной интерпретации остается открытым. Один из способов решить эту проблему опирается на концепцию значения выражения как способа его употребления. Такую позицию, например, разделяет К. Доннелан (в статье "Референция и определенные дескрипции"): согласно его подходу референциальность - это характеристика не выражений языка, а определенных способов употреблять их; противоположную ей характеристику, предполагающую de dicto интерпретацию, Доннелан назвал "атрибутивностью" [3, с.231-244]. Доннелан рассматривает, как употребляются определенные дескрипции, но его аргументы применимы и к употреблению имен. Говорящий, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию атрибутивно, утверждает, по его мнению, нечто о ком бы то ни было или о чем бы то ни было, что удовлетворяет данной дескрипции (имя, конечно, в этом смысле не может употребляться атрибутивно, если не признавать за ним никакого дескриптивного содержания, но атрибутивность или , по крайней мере, не референциальность имени при таком его употреблении может, по крайней мере, пониматься как упоминание чего бы то ни было, что может называться этим именем); говорящий же, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию референциально, употребляет ее для того, чтобы подтолкнуть своих слушателей к пониманию того, о ком или о чем он говорит и утверждает нечто именно об этой личности или вещи [3, с.233]. "При референциальном употреблении определенная дескрипция есть просто один из инструментов для производства определенной работы - привлечения внимания к личности или вещи - и в общем любой другой инструмент для производства этой же самой работы, другая дескрипция или имя сделают это с тем же успехом" [3, c.233]. Критериями различения между двумя указанными контекстами употребления определенных дескрипций должны быть, по видимому, определенные существенные для этих контекстов обстоятельства. Примеры, которые приводит Доннелан, иллюстрируют, какого рода должны быть эти обстоятельства, или, иначе, что надо знать о говорящем, чтобы утверждать, что он употребляет определенную дескрипцию референциально или атрибутивно. Так, если некто, хорошо знавший покойного Смита, произносит высказывание "Убийца Смита невменяем" (8), находясь под сильным впечатлением от картины злодейского преступления, но не зная, кто именно его совершил, мы вправе будем заключить, что здесь выражение "убийца Смита" употреблено атрибутивно. Нам для этого достаточно знать о говорящем все вышеперечисленное; более того, вероятно, нам достаточно всего лишь знать о говорящем, что он не знает и не предполагает, кто именно убил Смита. Конечно, наблюдатель не может быть абсолютно уверен, что в момент произнесения фразы у говорящего не мелькнуло подозрение относительно личности убийцы и что соответствующая дескрипция не была употреблена именно с целью указания на него, даже если исходное намерение, мотивировавшее произнесение фразы, было атрибутивным (мгновение спустя, быть может, подозрения рассеялись и как у говорящего, так и у наблюдателя благодаря этому сохранилась иллюзия атрибутивности употребления дескрипции, что впоследствии может быть установлено из ответа "Никого конкретного" на вопрос "Кого вы имеете в виду?"), но в принципе мы вправе любой случай употребления определенных дескрипций оценивать, исходя из презумпции нереференциальности. Настоящие трудности возникают при определении условий референциального употребления выражений вообще и определенных дескрипций в частности. Доннелан так описывает обстоятельства, в соответствии с которыми выражение "убийца Смита" должно быть употреблено референциально: некий Джонс обвинен в убийстве Смита и посажен на скамью подсудимых, обсуждается странное поведение Джонса во время процесса и в ходе этого обсуждения звучит рассматриваемая фраза. Здесь перечислены внешние обстоятельства: то, что Джонсу вменяется в вину убийство Смита, есть общепризнанный факт, а не частное предположение высказывающего фразу; наконец сама фраза включена в разговор, который уже ведется о Джонсе. Действительно, подобные обстоятельства вполне могут подтолкнуть наблюдателя к предположению, что рассматриваемая дескрипция, включенная в подобный разговор, употреблена референциально. Но достаточно ли этого, не оказывается ли еще необходимым для вывода о референциальной значимости дескрипции в данном контексте принять дополнительную гипотезу относительно мотивации говорящего к произнесению именно этой фразы и даже, у'же, к вербализации именно данной дескрипции в составе этой фразы? Предположим, ее произносит человек, который так же, как и все, верит в виновность Джонса, но не хочет, чтобы его обвинили: как мы должны рассудить в таком случае - употребляет ли он соответствующую дескрипцию, чтобы в очередной раз указать на Джонса, или чтобы привлечь внимание или даже намекнуть на некоторые индивидуальные черты, которым явно должен отвечать убийца Смита, но, похоже, не отвечает Джонс? Такой человек может даже на вопрос "Кого вы имели в виду? Кто именно безумен?" ответить "Джонс, конечно, его я имел в виду", а потом добавить "Если, конечно, он убийца". Суть возражения состоит в том, что, если мы принимаем в качестве критериев референциальной значимости термина обстоятельства упомянутых типов, конституирующие контекст его употребления, то в том случае, когда мы знаем или предполагаем, что у говорящего, например, двойственное отношение к индивиду, признанному в контексте разговора референтом термина, мы должны принять дополнительную гипотезу, утверждающую, какое именно отношение мотивировало его употребление выражения в данном контексте. Исходно концепция Доннелана как будто не привлекает таких критериев, как интенция говорящего или коммуникативная цель, поскольку предполагается, что все это может быть установлено (если в этом есть какая-то надобность) вместе с референциальной или атрибутивной значимостью термина на основании внешних обстоятельств его употребления, таких как наличие определенной конвенции, регулирующей дискурс (как в случае с судом над Джонсом), или факты биографии говорящего. Но все же при ближайшем рассмотрении подобные критерии нуждаются в "подпорке" из внутренних обстоятельств употребления термина, чей референциальный статус рассматривается, т.е. в гипотезах, касающихся индивидуальных мотиваций употребления термина. Это связано с тем, что условия существования конвенции относительно референта термина недоопределены. В самом деле, достаточно ли того, что проходит суд над Джонсом, который обвиняется в убийстве Смита и что разговор в зале суда идет преимущественно о Джонсе для того, чтобы считать, что сформирована конвенция, согласно которой референтом дескрипции "убийца Смита" в данном контексте следует считать Джонса? Похоже, что нет, хотя бы потому, что функция суда - установить виновность Джонса в убийстве Смита, т.е. установить истинность утверждения "Джонс есть убийца Смита" (9); таким образом, по крайней мере, не необходимо, чтобы высказывание "Убийца Смита невменяем" интерпретировалось в данном контексте исходя из признания истинности утверждения (9), истинность которого еще только должна быть, согласно принципам судопроизводства, установлена. Такая конвенция в полной мере может считаться сформированной только после вынесения приговора, т.е. признания истинности (9) или его отрицания. Тем не менее можно считать, что некоторые из участников заседания уже признали (9) истинным, а другие, возможно, - ложным; более того, можно сказать, что относительно истинности или ложности (9) уже в ходе заседания и даже до него сформировались, по крайней мере, две локальные конвенции. Такое предположение позволяет считать, что произнесение высказывания (8) кем-то, кто разделяет одну из конвенций, будет предписывать считать соответствующую дескрипцию, употребленную им, референциально значимой (назовем эту конвенцию конвенция А), а если (8) высказано тем, кто разделяет противоположную конвенцию, следует считать ее не значимой референциально или значимой атрибутивно. Проблема только в том, чтобы четко установить, когда можно утверждать, что подобные конвенции уже сформированы; очевидно, они должны стать более или менее устойчивыми регулятивами речевого поведения, чтобы можно было оправданно ссылаться на них как на критерий значимости тех или иных выражений. Если границы таких конвенций не установлены, то в принципе любой случай употребления таких выражений, как "убийца Смита", может интерпретироваться как референциальный или атрибутивный, если не привлекать дополнительных гипотез, касающихся индивидуальных мотиваций.