Потешные книги были двух родов. Одни представляли нечто похожее на живописную энциклопедию — были изображены сельские работы, как сеют, пашут, пекут хлеб, птицы, звери, города, моря с кораблями и т. п. Под картинами писались объяснения изображенных предметов, что и составляло текст этой энциклопедии. Другие потешные книги имели целью доставить детям легкое и интересное чтение и заключали повести, рассказы, сказки с картинками 1.
Трудность изучения искусства чтения в значительной степени зависела от того, что приходилось постоянно читать рукописное, а в старину писали по-другому, чем как пишут теперь; слова писались слитно, не отделяясь одно от другого, как будто они составляли одно слово. Только изредка предложения отделялись точками. Прописными буквами сначала не пользовались, а потом они вошли в употребление и вместе в состав азбук. Выписывались они с особенным тщанием и с различными вычурными украшениями. Каждая буква писалась на множество ладов. Перенос слов делался где пришлось. Употребительные слова писались сокращенно, без середины или без конца, и только мало-помалу письмо упорядочивалось и появилась определенная орфография. Все это мало благоприятствовало постановке правильного и быстрого обучения чтению.
По окончании с грехом пополам азбуки приступали к укреплению и усовершенствованию чтения. Книгами для чтения служили Псалтирь, Часовник и "прочия божественныя книги", т. е. Апостол, Евангелие и Библия в их церковном употреблении.
Нужно отдать справедливость древнему образованию — оно на каждом шагу твердило учащимся о Боге, грехе, покаянии, добродетелях, пороках, церковных службах, ектениях, псалмах и т. п. Оно хотело воспитывать детей в страхе Божием, и в этом смысле оно, по справедливости, может быть названо воспитательным. Но этому воспитательному образованию был присущ один весьма крупный недостаток — полная антипедагогичность всей постановки обучения.
Представьте дитя, пришедшее к мастеру грамоты или к школьному учителю учиться из некультурной семьи и совершенно ни в каком отношении не подготовленным к книжным занятиям, не видывавшее, может быть, даже и книги. А таковы были тогдашние русские дети. Его сразу же начинают учить азбуке и складам самым варварским способом, совершенно ему непонятным, что будто бы буки, арцы и аз составляют бра и что так и нужно читать. Очевидно, с первых шагов дитя погружается в бездну непонятного, даже бессмысленного, и ему другого выхода нет, кроме зазубривания. Зазубрило оно буквы, склады, начало читать первые слова. Что же ему дают читать? Молитвы, Символ веры, нравственные поучения. Их оно, конечно, совершенно не понимает, а только учит. Выучило азбуку, что дальше? Дальше ему предлагают читать Часослов, Псалтирь, Апостол. Конечно, взрослый может с удовольствием читать псалмы — в них заключена высокая религиозная поэзия; но, к сожалению, она совершенно недоступна детям. Что может понять дитя в Часослове и Апостоле? Оно может только зубрить. Скажут: но учитель им объяснял. Во-первых: не было и никогда не будет такого учителя, который вслед за буквами и складами мог бы объяснить детям Символ веры, который со смыслом мог бы читать с детьми, едва владеющими механической грамотностью, Часослов, Псалтирь и Апостол. Во-вторых, старинные учителя ничего не объясняли, потому что не могли ничего объяснить. Ведь они никакой педагогической подготовки сами не получали, ведь они были учителями по навыку, по примеру того, как их самих учили, а не по теории, по науке; да они сами ничего больше не знали. Ведь эти учителя — мастера грамоты, т. е. мужики-грамотеи; дьячки, ушедшие не дальше мастеров; дьяконы и священники, учившиеся у тех же мастеров и с тех пор, как отошли от мастера и поставлены были в попы, никаким книжным делом не занимавшиеся и никаких книг не имевшие. Отцы Собора 1667 года заметили, что "во священство поставляются сельские невежды, иже инии ниже скоты пасти умеют, кольми паче людей". Поэтому учение состояло собственно в заучивании наизусть, в бесконечном повторении "задов".
Выучиться читать, не выучив буквально назубок азбуки, было невозможно. Псалтирь часто также выучивалась наизусть, а некоторые знали наизусть и другие книги Ветхого Завета. Так, о Никите Затворнике (XI в.) в патерике печерском написано: "не можаше никто стязатися с ним книгам Ветхого Завета: весь бо из уст умеаше — Бытие, Исход, Левит, Числа, Судии, Царство и вся пророчества по чину и вся книги жидовския". Таким образом, картина древнего русского обучения получается такая: чрезвычайно трудные и невразумительные способы обучения; совершенно неинтересный детям и превышающий их умственные силы материал учения; педагогически совершенно неподготовленные и крайне мало знающие учителя. А отсюда четвертая дополнительная черта: учение неразрывно сопрягалось с битьем учащихся, учить без битья считалось совершенно невозможным, так как ученье было совершенно лишено привлекательности для детей, а потому было строго вынудительным и безрадостным. В старинных русских учебных книгах розга воспевалась часто, в честь ее были сложены целые гимны: "Розга ум вострит, память возбуждает и волю злую в благу прелагает... Розги малому, бича болшим требе, а жезл подрастшим при нескудном хлебе... Розгою Дух Святый детище бити велит... Благослови, Боже, оные леса, иже розги добрые родят на долгия времена". Из азбуковников открывается следующий арсенал орудий наказания: 1) розга черемховая, двухлетняя; 2) розга березовая; 3) лоза; 4) плеть; 5) ремень; 6) жезл; 7) школьный козел, т. е. скамья, на которой секли провинившихся.
Некоторые исследователи полагают, что воспевание азбуковниками розги еще не доказывает суровости наказаний детей. С одной стороны, есть основание думать, что оды в честь розги не самостоятельное русское произведение, а перевод с польского, а с другой — что они суть собственно педагогические пиитические упражнения, введенные в азбуковники для устрашения детей и для полноты изображения педагогической картины.
Трудно поверить такому объяснению. Вся постановка обучения была так антипедагогична, так не отвечала потребностям и запросам детской природы, что без розги и палки держаться не могла, при такой постановке обучения невежественному и суровому учителю не бить детей было невозможно. Если гимны розге переводные, то слишком подозрительна их распространенность и частая повторяемость; переводили, что было по сердцу, что согласовалось с нравами и обычаями. Притом в азбуковниках кроме од розге помещались еще картинки с изображением коленопреклоненных детей, а также и детей, разложенных на скамьях, которых учителя секут большими пучками розог. Или и эти картинки отпечатаны с иностранных клише? А старинные русские поговорки: "Розга хоть и нема, да придает ума", "За битого двух небитых дают" — тоже перевод с иностранного? В Домострое же, произведении весьма реального характера и чисто русском, мы находим следующее наставление (гл. 38): "а только жены, или сына, или дщери слово или наказание не имет, не слушает, и не внимает, и не боится, и не творит того, как муж, отец, или мати учит, — ино плетью постегат, по вине смотря... А про всяку вину: по уху, ни по виденью не бити, ни по сердце кулаком, ни пинком; ни посохом не колоть; никаким железным или деревянным не бить: кто с сердца или с кручины так бьет — много притчи от того бывают: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и перст и главоболие, и зубная болезнь... а плетью, с наказанием, бережно бити; и разумно и больно, и страшно и здорово".
Это предостерегающее увещание Домостроя самым положительным образом решает вопрос о применении весьма суровых и тяжких телесных наказаний в древнерусском воспитании и обучении.
В Древней Руси было такое убеждение, что за каждую вину следует налагать телесное наказание, что грешник не иначе может очиститься от грехов, как претерпев за них суровые истязания — всякого рода битье и муки. Например, протопоп Аввакум духовное священническое назидание считал безраздельным с битьем кающихся и грешников, он бил их и четками, и ремнем, и шелепом, всячески, дома и в церкви, сажал на цепь в стене, в подвал на несколько дней и т. п. Зато, согрешив сам, он и себя подвергал такому же поучению. Отколотив один раз весьма изрядно свою жену и вдову домочадицу за их ссоры, протопоп Аввакум одумался и нашел, что поступил несправедливо. Он испросил у них прощение, а потом лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине. Было в горнице человек 20, жена, дети, "они нехотя бьют и плачут, а я ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, воставше, сотворил пред ними прощение".
А школьник, не выучивший урока или нашаливший, был также грешник 2.
Нужно заметить, что зубрежка вышеуказанных предметов и в указанном порядке была горькой участью не только иных детей или намеревавшихся поступить в духовное звание, но всех вообще, и детей бояр и даже царевичей. Так, царь Алексей Михайлович прошел полный курс положенного церковно-богослужебного образования. На шестом году его посадили за букварь с почтительными словами и высокими душеспасительными изречениями. Через год он перешел к чтению Часослова, через пять месяцев к Псалтири, еще через полгода его начали учить писать. На девятом году царевич Алексей стал разучивать октоих, т. е. приступил к изучению по этой церковно-богослужебной книге церковного пения, от которой через восемь месяцев перешел к изучению "страшнаго пения", т. е. церковных песнопений Страстной седмицы, особенно трудных по своему напеву. Десяти лет царевич окончил положенный общераспространенный курс, изучив натвердо порядок церковного богослужения.
Петр Великий, по свидетельству Крушина, так твердо усвоил книжное учение, что все Евангелие и Апостол мог наизусть прочитать. Он по порядку также прошел азбуку, Часовник, Псалтирь, а потом Апостол и Евангелие. Петр не прочь был петь на клиросе и прочитать Апостол в церкви обедней. Вообще наши будущие цари в детстве выучивались бойко читать часы, Апостол и могли петь с дьяком на клиросе. Как и все просвещенные люди того времени, цари были знатоками и любителями всего церковного, интересовались всеми мелочами церковной жизни — и сугубой аллелуией, и хождением посолонь, и церковными звонами, в которых знали толк, и могли свободно по этим предметам вступать в споры с монастырскими уставщиками и самими архиереями. По изображению историков, царь Алексей Михайлович во время церковной службы ходил иногда среди монахов и учил их читать то-то, так-то; если они ошибались, с бранью выправлял их, допуская, по обычаю того времени, брань весьма крепкую; он сам зажигал и гасил в церкви свечи, снимал с них нагар, вообще был в храме, как дома, у себя как церковный староста или правщик. При этом он был очень набожен: в Великий и Успенский посты по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам царь кушал раз в день, а кушанье его состояло из капусты, груздей и ягод, все без масла; по понедельникам, средам и пятницам во все посты он не ел и не пил ничего. В церкви он стоял иногда часов по пяти и шести сряду; клал по тысяче земных поклонов, а в иные дни и по полторы тысячи. Царь Алексей Михайлович был типичным русским образованным человеком; за свою начитанность он назывался даже "философом". Но этот философ был особенный, чисто русский, видевший философию в строгом выполнении церковного устава, питании капустой в постные дни и битье по полторы тысячи поклонов в день. Царевны проходили такой же курс, как царевичи, т. е. церковно-богослужебный. Царь Михаил Федорович в 1634 году пожаловал шестилетней царевне Ирине Михайловне турской кафтан, "как она, государыня, начала учить часы", т. е. Часовник. В 1643 году 19 июня семилетняя царевна Татьяна Михайловна слушала молебен в ту пору, как ей, государыне, начали учить заутреню".