Чань-буддисты, находящиеся в состоянии "просветления", совершали и другие, столь же неприемлемые с точки зрения конвенциональных норм поступки: разражались безумным хохотом, который, по образному выражению Линь-цзи, "сотрясает Небо и Землю" [105, §66], испускали столь оглушительные восклицания, что собеседник мог "оглохнуть и ослепнуть на три дня" или же упасть в обморок, сквернословили и издавали неприличные звуки, жгли священные тексты и изображения божеств и пр. [126; 127; 194]. Как отмечает К. Хайерс, ученик, вступающий в чаньский монастырь, "приветствовался криками и ревом, имеющими больше сходства с безумным и пьяным смехом и бранью в тавернах" [165, с. 36]. Особым неистовством отличался Линь-цзи, про которого даже коллеги говорили, что он "ведет себя крайне необузданно", и называли "сумасшедшим", "безумным", "ненормальным", "помешанным" [105, §24, 48, 51, 67]. Поскольку он требовал этого и от своих учеников, те старались вести себя столь же необузданно. Так, про одного из ближайших и способнейших учеников Линь-цзи – Пу-хуа – другие, менее "просветленные" ученики говорили, что он "каждый день на городском рынке совершает безумные выходки" [105, §27]. Одно из таких безумств заключалось в том, что он бродил по рыночным площадям и улицам, позванивал в колокольчик и приговаривал: "Если пройдет светлая голова (т.е. "просветленный" человек. – H.А.), буду бить по светлой голове; если пройдет темная голова, буду бить по темной голове!" [105, §29]. Поскольку у чань-буддистов слова не расходились с делами, то, вероятно, Пу-хуа действительно бил и по "темным" и по "светлым" головам, практически реализуя чаньский принцип отсутствия иерархии и оппозиции "верха" и "низа", "святого" и "профана". О том, что он был достойным учеником и партнером Линь-цзи по парадоксальным чаньским беседам и разного рода "безумствам", свидетельствует и следующий эпизод: "Однажды Линь-изи отправился с Пу-хуа на благотворительный обед. Во время еды Линь-цзи спросил у Пу-хуа: "Подтверждает ли изречение "волосок может вобрать в себя океан, а горчичное зернышко может удержать на себе гору Шумеру" наличие сверхъестественных сил и чудесных способностей или же в нем речь идет о естественном проявлении первородной субстанции?" В ответ Пу-хуа вскочил на ноги и перевернул стол. "Слишком грубо!" – воскликнул Линь-цзи, но Пу-хуа возразил: "Здесь не место рассуждать о грубости и утонченности". На следующий день они снова пошли на благотворительный обед [к другому хозяину]. Линь-взи спросил у Пу-хуа: "Чем сегодняшнее подношение похоже на вчерашнее?" Как и в прошлый раз, Пу-хуа вскочил на ноги и перевернул стоп. Линь-цзи сказал: "Хоть ты и действуешь правильно, но все равно это слишком грубо". Пу-хуа воскликнул: "Слепой болван! О какой грубости и утонченности может идти речь в буддийской дхарме?" В ответ Линь-цзи высунул язык" [105, §26].
Таким образом, пробуждая задавленную в процессе "культуризации" человека спонтанность и безрассудочную стихийность "естественного" поведения, чаньский психотренинг воспроизводил оргиастическую неистовость, экстатическую одержимость и "безумство" древнекитайского праздника, против которого в свое время были направлены "протесты образованных людей". Характеризуя психологические параметры древнекитайского праздника, М. Гране пишет: "Праздники зимнего сезона носили крайне драматический характер. Высшее возбуждение было всеобщим. Даже во времена Конфуция все, кто принимал в них участие, "походили, по словам очевидца, на безумцев", подразумевая под этим то, что они ощущали себя осененными божественным духом. Огромную роль в них играли экзорсисты, которые буквально так и назывались – "безумными". Танцы под аккомпанемент глиняных барабанов приводили в состояние экстаза (и других участников. – Н.А.), которые доводили его до предела посредством опьянения" [154, с. 169].
Разумеется, эти два явления (чаньскую психокультуру и народный праздник) нельзя отождествлять: в первом случае мы имеем дело с развитой, очень сложной и изощренной системой психотренинга и психической саморегуляции, которая служила практическим основанием для развитой и стройной религиозно-философской системы, имеющей многовековую традицию, порожденную двумя древнейшими и величайшими культурами Востока – индийской и китайской; во втором случае – с сугубо народной традицией, не носившей характера религиозного института и не ставившей перед собой сотерологических целей, хоть она и опиралась на свои мифологические представления, имела свою символику, свою традиционную "технику экстаза" с весьма архаичными истоками и преемственностыо передачи форм и методов психического воздействия.
Чаньская культура психической деятельности представляла гораздо более высокий уровень развития (по сравнению с народным праздником) и, несмотря на внешнюю грубость, носила очень утонченный характер; она опиралась на многовековой опыт изучения человеческой психики в рамках как буддизма, так и традиционных китайских учений; она как правило, избегала чисто химического воздействия на организм человека посредством алкогольных и наркотических веществ; во время парадоксальных чаньских бесед и диалогов обычно отсутствовали внешние атрибуты праздника (хотя их наличие не исключалось), и зачастую они носили очень глубокий философский смысл, к тому же далеко не всегда приобретали столь бурные формы и могли вестись во вполне спокойной манере, без применения физических методов воздействия.
Можно обнаружить много других существенных отличий, но есть и много общего, прежде всего в самой праздничной атмосфере, которая в чаньской психокультуре достигалась без применения специального карнавального антуража; это был, так сказать, внутренний праздник, который человек "всегда носит с собой", который в отличие, скажем, от средневекового карнавала, имевшего определенные сроки, должен стать перманентным фактором психической жизни чань-буддиста. Иногда, правда, он приобретал крайне неистовые формы проявления, но это уже зависело как от самого человека, его темперамента, так и от времени, места, ситуации, а главным образом было обусловлено психопропедевтическими причинами, т. е. необходимостью в определенной ситуации применить "шокотерапию", когда учитель старался выбить ученика из привычного, "нормального" состояния сознания и одновременно передать ему свое состояние. В шоковом воздействии на психику важную роль играло то, что своей "необузданностью" и демонстративно пренебрежительным отношением к нормам приличий чаньский наставник ломал привычные представления о "правильном" и "неправильном" поведении и тем самым пытался разрушить весь устоявшийся образ мышления, построенный на дуализации явлений действительности. В связи с даосско-чаньскими параллелями необходимо отметить, что даосская "необузданность" не носила столь явной и активной психопропедевтической направленности: даос вел себя так зачастую вовсе не затем, чтобы кого-то воспитывать, а просто движимый порывами своей "истинной природы", своего естества, которое не терпело никаких искусственных ограничений в виде норм "культурного" поведения.
Еще одна характерная черта психической культуры чань, сближающая ее с народным" праздником, с народной карнавальной культурой, – это чаньский юмор, создающий праздничную атмосферу шутовства, о которой писал М. Гране и которая, по-видимому, больше всего раздражала "образованных" людей, кичившихся своей серьезностью и благопристойностью. Конфунианцы были столь озабочены весьма серьезными проблемами "наведения всеобщего порядка", что полностью исключили смех из официального ритуала, да и в обиходе старались не заходить дальше сдержанной вежливой улыбки. В чань-буддизме веселый и жизнерадостный смех превратился в важный составной элемент своеобразного чаньского "антиритуала" и всей чаньской культуры психической деятельности, одновременно выступая и как индикатор и как стимулятор пробуждения "истинной природы" человека. Р. Блайс даже утверждает, что "суть дзэн есть юмор" и что "дзэн является единственной религией, в которой смех не только допускается, но и обязателен" [127, с. 87, 90]. Действительно, смех сопровождал самые разнообразные перипетии "духовной карьеры" чань-буддистов, придавая их психической культуре оптимистический и жизнеутверждающий характер. Например, он очень часто сопровождал момент "просветления" чаньского адепта, т.е. кульминационный момент пробуждения его "истинной природы". Довольно типичный пример – эпизод "просветления" Шуй-лао (VIII в.), который однажды спросил своего учителя-наставники Ма-цзу: "В чем [сокровенный] смысл прихода Бодхидхармы с Запада?" В ответ Ма-цзу толкнул его и сбил с ног. В этот момент на Шуй-лао нашло озарение, и он начал хлопать в ладоши и смеяться. "С тех пор, как наставник толкнул меня, я не могу перестать смеяться", – комментировал он это событие [164, с. 16-17].