В середине 80-х годов появилась в среде подростков еще одна форма страшилки — так называемые "садистские стишки", типа:
"Дети в подвале играли в гестапо.
Зверски замучен слесарь Потапов",
или:
"Девочка Света нашла пистолет,
Больше у Светы родителей нет",
или:
"Мне мама в детстве выколола глазки,
Чтоб я варенье в шкафе не нашел.
Я не хожу в кино и не читаю сказки,
Зато я нюхаю и слышу хорошо!"
Чудовищное сочетание страшного и смешного в этих стишках, кощунственное обращение подростков к запретным темам и нарушение нравственных норм в словесной форме обеспечивает переживание "радостного ужаса", свидетельствуя о дегуманизации общественной жизни и демонизации детского сознания в последние десятилетия. Определенная поэтизация жестокости в подростковой среде, когда "совесть отступает перед блеском остроумия", создает парадоксальную логику "антимира", создаваемого в детской субкультуре сегодня (Плеханова, 1995; Чередникова, 1995; Поэтика "страшного".., 1996).
Развитие данных форм детского фольклора в последние годы, безусловно, свидетельствующих об изменениях детского сознания в сторону его демонизации, требует пристального изучения подобных трансформаций в детской субкультуре.
Одна из важнейших черт детской субкультуры — наличие собственного языка общения между детьми, отличающегося особым синтаксическим и лексическим строем, образностью, зашифрованностью. Д.Б. Элъконин при изучении устной и письменной речи учащихся обнаружил своеобразие не только лексических значений и грамматических форм, но и синтаксиса детского языка, например, при несовпадении грамматического и психологического подлежащего [Эльконин, 1998].
В процессе коммуникации дети придумывают "тайные языки", недоступные пониманию непосвященных, прежде всего взрослых, зачастую это может быть прибавление к слову какой-либо тарабарской приставки или окончания, типа "ус", тогда обычная фраза принимает странное звучание: "Мамаус ушлаус наус работус, приходиус коус мнеус" (мама ушла на работу, приходи ко мне). Более старшие дети пользуются особым сленгом в устном общении и разработанной тайнописью — в письменном. Все эти ухищрения, иногда довольно наивные, необходимы детям для создания покрова романтической таинственности и свидетельствуют о стремлении к автономизации детской субкультуры.
В отличие от взрослого, ребенок свободно экспериментирует с языковым материалом, чувствует скрытую энергию слова, которая осела в нормативном словаре; подобно поэтам, дети снимают с родного языка закостенелые напластования и ищут первозданные его смыслы, делая слово живым и предметным, пластичным и вбирающим все возможные оттенки значения (Абраменкова, 1974; Чуковский, 1981).
Детское словотворчество, подобное: "копатки, красняк, кустыня", сродни народной этимологии — "полуклиника, гульвар, мимо-юбка"; но особенно эти параллели напрашиваются при знакомстве с перевертышами: "Ехала деревня мимо мужика, а из-под собаки лают ворота" — столь любимыми детьми. Перевертыши — особые словесные микроформы, в которых наизнанку выворачивается норма, явление, очевидное становится невероятным, проблематизируются общепринятые представления. Своими корнями эти "лепые нелепицы" (К.Чуковский) уходят в народную смеховую культуру как средство расширения сознания, переосмысления мира, творчества. Игра в перевертыши позволяет ребенку осмыслить относительность самой нормы, но не в целях ее отрицания, а в целях творческого применения к конкретным жизненным ситуациям — всегда уникальным и неповторимым. В своих словотворческих опытах ребенок фиксирует резервный потенциал родного языка, возможности его развития, не ведая об этом, вот почему К.И. Чуковский и Р. Якобсон называли детей гениальными лингвистами.
Еще одна важная черта детской субкультуры — табуирование личных имен в детских сообществах и наделение сверстников прозвищами и кличками. Эта сторона проявления автономизации детской группы, особенно характерная для подростковой и юношеской среды, к сожалению, до сих пор не стала предметом внимания исследователей. Между тем именно прозвища представляют собой своеобразное проявление самого содержания детской субкультуры и богатый материал для уяснения механизмов функционирования детских сообществ в онто- и социогенезе.
Прозвище, в отличие от собственного имени ребенка, всегда эмоционально насыщено, оно несет в себе момент оценки (позитивной/негативной, либо амбивалентной). Однако смысловые акценты могут быть различимы, лишь исходя из внутреннего социокультурного контекста детского сообщества. Если в младшем школьном возрасте прозвище — это, как правило, печать яркой индивидуальности, а отсутствие его обидно, то у подростков оскорбительные прозвища — признак аутсайдера, но в любом случае: иметь прозвище — значит, быть замеченным сверстниками.
Важнейшим элементом детской субкультуры являются религиозные представления и духовная жизнь детей. Духовное нами понимается как такая деятельность сознания, которая направлена на определение личностью критериев добра и зла, формирование мотивов поведения в согласии (или противоречии) с совестью, а также и на поиск смысла жизни и своего места в ней. Совесть — духовная инстанция, выражение нравственного самосознания личности, позволяющего осуществлять контроль и оценку собственных поступков.
Детская духовная жизнь являет собой наиболее глубокую, интимную сторону жизни ребенка, но и наиболее сокрытую часть от внешнего наблюдателя (не только взрослого, но и сверстника). Именно это имел в виду и об этом прекрасно сказал В.В. Зеньковский: "Мы знаем, мы глубоко чувствуем, что там, в глубине детской души, есть много прекрасных струн, знаем, что в душе детской звучат мелодии — видим следы их на детском лице, как бы вдыхаем в себя благоуханье, исходящее от детской души, — но стоим перед всем этим с мучительным чувством закрытой и недоступной нам тайны" (Зеньковский, 1995. — С. 208).
В силу особой мифологичности детского сознания с верой в сверхъестественное, потребностью в обретении высшего средоточия целостного мира, его Творца, и Вседержителя каждый ребенок естественно религиозен. Даже в том случае, если ребенок отлучен от религиозной традиции, как подавляющее большинство детей России постреволюционного периода, потребность в "горней сфере", поиск эмоциональной связи с высшим, живое богообщение свойственно детской душе в полной мере, подобно душе первобытного человека [Тайлор, 1989; Топоров, 1995].
Для российской духовной традиции характерно особое отношение к ребенку как "наследнику Царствия Божия", выразившееся в церковном почитании детей, погибших насильственной смертью, так что можно говорить об особом чине детской святости в русском православии [Абраменкова, 1995; Федотов, 1990]. Это благоговейное почитание детей при внешней строгости и суровости воспитания и юридическом детском бесправии кажется еще более парадоксальным при обращении к материалам о месте ребенка, детства в социальной жизни русского народа.
Уважительное отношение к детской жизни в различных слоях общества было обусловлено, с одной стороны, религиозными представлениями о ребенке как воплощении ангельской чистоты, простоты и целомудрия (в соответствии с евангельским призывом "Будьте как дети"), а с другой — проявлялось в признании за детьми автономного мира детской субкультуры и пространства детских игр (шла ли речь о дворянском особняке или самой бедной крестьянской избе).
Современные наши дети, порой начисто лишенные религиозной традиции, тем не менее зачастую проявляют недюжинное мужество и способность отстаивать свои убеждения. Несколько лет назад на уроке природоведения 8-летний мальчик, вопреки ожиданиям учительницы и одноклассников, рассказал о сотворении мира и о первом человеке Адаме. Учительница выразила свое неудовольствие, а первый силач и хулиган на перемене пригрозил мальчику: "А ну, бросай свои сказки, всем известно, что человек произошел от обезьяны!", на что мальчик ответил: "Может, ты произошел от обезьяны, а меня сотворил Господь!", за что и был доколочен "сторонником" дарвинской теории.