Вся школьная программа подразделялась на две части: тривиум и квадривиум. Вторая часть – квадривиум – представляла собой ‘предметы’ и пока нас не интересует. Сейчас нас будет интересовать состав тривиума, предварявшего квадривиум и бывшего для него пропедевтическим курсом. В состав тривиума входили три предмета: грамматика, диалектика, риторика – именно в таком порядке следования.
Начнем с того, что заметим – по крайней мере два из этих ‘предметов’ вовсе не являются ‘предметами’ в нашем понимании. Они являются методом овладения предметами. Грамматика, без сомнения, ‘предмет’ в том смысле, что он означает обучение языку, которым в то время была латынь. Однако, сам язык является средством выражения мысли, и весь тривиум фактически предназначался научить правильному использованию инструментов обучения прежде, чем ученик приступал к ‘предметам’. Во-первых, ученик учил язык – не то, как заказывать еду в ресторане на иностранном языке, а структуру одного языка и тем самым структуру языка вообще – что он такое, язык, из чего складывается, как работает. Во-вторых, ученик узнавал, как языком пользоваться: определять термины и строить точные высказывания, как строить аргумент и распознавать в нем ошибки. Диалектика включала логику и диспутацию т. е. ведение дискуссии. В-третьих, он учился выражать в языке, то, что он хотел сказать – и красиво и убедительно.
В конце этого курса от ученика требовалось написать сочинение на заданную или свободную тему и после этого защитить его положения перед лицом критики ученой корпорации. К этому времени ученик должен был уже уметь не только писать сочинения, но еще и говорить с кафедры громко и разборчиво, а также быстро находиться, когда его речь прерывают. Ему могли быть заданы прямые вопросы по существу теми, кто уже прошел испытание дебатами.
Это правда, что какие-то остатки средневековой традиции сохранились в нашем образовании, а лучше сказать, были возрождены. Некоторое знание грамматики требуется при изучении иностранного языка, или я бы сказала ‘снова требуется’, потому что когда я сама училась, учить склонения и спряжения считалось предосудительным – предполагалось, что они сами запомнятся по мере опыта. Наши дискуссионные клубы процветают; сочинения пишутся; необходимость в самовыражении всячески подчеркивается, и возможно, чрезмерно. Но эти формы работы практикуются в некотором обособлении, в качестве принадлежности другим предметам, где бытует представление о них, как о чем-то примитивном, где они не образуют связной модели тренировки ума, по отношению к которой ‘предметы’ должны были бы находиться в подчиненном положении. ‘Грамматика’ находится главным образом в сфере обучения иностранным языкам, сочинение – родному языку, тогда как диалектика почти полностью разведена с другими предметами программы и практикуется факультативным образом, безо всякой системы и без связи с процессом образования. В общем и целом, между двумя концепциями образования существует такая разница позиций: современное образование сосредоточено на предметах, предоставляя учащемуся самостоятельно обретать методы мышления, аргументации и выражения своих умозаключений опытным путем; средневековое образование было сосредоточено на формировании методов обучения, на научении пользоваться ими на материале любого возможного предмета до степени превращения метода мышления во вторую натуру человека.
…Однако, «предметы» в школе должны быть. Невозможно овладеть теорией грамматики, не изучив реальный язык, или научиться аргументации и публичной речи, не умея рассуждать по поводу некоего отдельного предмета. Предметы дебатов в средневековье в основном заимствовались из сферы богословия, этики или же истории античного мира. И, конечно, часто они повторялись, в особенности к концу этого исторического периода, так что за уши притянутые нелепости схоластической аргументации раздражали Мильтона и до сего дня они дают пищу для остроумия. Я не стану обсуждать то, были ли эти темы более банальными, чем набор тем для современных сочинений, как, например, «Как я провел мои каникулы» и прочее в том же роде, но скажу, что остроумие здесь оказывается неуместным, потому что на сегодняшний день и цель, и предмет дискуссионного тезиса совершенно утеряны.
Один легкомысленный оратор от высколобых интеллектуалов развлекал публику, заявив, что будто бы вера в Средние века определялась знанием того, какое количество архангелов могут плясать на острие иглы. Надеюсь, нечего и говорить, что не это было смыслом веры; речь идет просто напросто о риторическом упражнении касательно природы ангельского существа – если бы ангелы были материальны, могли ли они занимать место в пространстве? Как я полагаю, правильным ответом будет тот, что ангелы совершенно духовные сущности, не материальные, но ограниченные в пространстве, так что они могут иметь локализацию в пространстве, но не протяженность (т. е. не могут занимать его собою). Может быть предложена аналогия с человеческой мыслью, которая так же нематериальна и так же ограничена: допустим, если ваша мысль сосредоточена на кончике иглы, то она там и локализована, а не в другом месте, но хотя она и находится «там», она не занимает там места и тем самым не препятствует бесконечно большому числу мыслей других людей быть сосредоточенными на том же кончике иглы. Собственно предметом аргумента является различение между локализацией и протяженностью в пространстве, рассмотренное на примере ангельской природы, хотя примером может послужить что угодно. Практическим выводом из этого аргумента будет предупреждение о некорректном использовании слов типа «там», не определив, имеете ли вы в виду «там локализованный» или «там расположенный».
Как только ни бранили средневековую страсть к рассмотрению мелких деталей, но если посмотреть на бесстыдное употребление слов со сдвигом значений и двусмысленностями в печати и с трибун, в сердце закрадывается желание, чтобы любой читатель или слушатель был бы так вооружен своим образованием против этого всего, что смог бы сказать: «Distinguo!» ( я все различаю).
И вот мы выпускаем в жизнь наших юношей и девушек безоружными, когда вооружение требуется более, чем когда бы то ни было раньше. Научив их читать, мы предоставили их на милость печатного слова. Даже при отвращении к чтению, изобретя радио и кино, мы не обезопасили их от бесконечной атаки слов, слов, слов. Они не понимают, что значат слова, не знают, как их отразить или притупить, или отбросить назад. Они становятся добычей слов эмоционально, вместо того, чтобы быть их хозяевами интеллектуально. И это мы, которые были так возмущаемы тем, что в 1940 году наши мужчины шли на бронированные танки с винтовками в руках, не возмущаемся тем, что наши юноши выпускаются в жизнь для столкновения с массовой пропагандой, обладая лишь жалкой горсткой «предметов». И когда целые классы людей и целые нации подпадают под гипнотизирующее влияние искусных магов, мы еще имеем смелость удивляться. В пустых речах мы отдаем должное образованию, изредка добавляя средств на него. Мы растягиваем период обучения и планируем строить лучшие школы; наши учителя, не покладая рук, тянут лямку в школьные и внешкольные часы, и, тем не менее, я считаю, что эти усилия в основном напрасны, потому что мы утратили инструменты образования, без которых оно остается халтурным и бессвязным.
Так что же нам делать? Мы не можем вернуться в Средние века. И это всем известный возглас. Не можем или можем? – Distinguo. Я хотела бы, чтобы каждый термин этой пропозиции был бы ясно определен. Означает ли «вернуться» регрессию во временном отношении или исправление старой ошибки? Первое само по себе невозможно, второе – то, что любой умный человек осуществляет ежедневно. «Не можем» – значит ли это, что наше поведение неотвратимо детерминировано, или только, что это действие было бы очень затруднено в виду сопротивления, которое оно вызовет? Очевидно, двадцатый век не четырнадцатый и не может быть таковым. Но если «Средние века» в нашем контексте только красивая фраза, обозначающая особую обучающую методу, то кажется a priori нет причины, почему бы нам не «вернуться» к ней с соответствующими модификациями так же, как мы уже «вернулись» к постановке пьес Шекспира, принятой в его время, в противоположность «модернизованным» версиям Сибера и Гаррика, которые однажды казались последним словом в театральном движении.
Давайте развлечем себя мыслью о том, что такая прогрессивная регрессия оказалась возможной. Мы совершенно избавлены от всяких властей в сфере образования, и у нас есть хорошенькая маленькая школа с мальчиками и девочками, которых в качестве эксперимента мы, по собственному усмотрению, можем вооружить для любого интеллектуального вызова. Мы одарим наших детей исключительно понимающими родителями, наберем в школу учителей, которые сами осознают цели и методы тривиума; у нас будет достаточно просторное здание школы и достаточно большое количество учителей, чтобы адекватно контролировать процесс. Допустим, что у нас будет комиссия экзаменаторов, которые смогут благожелательно и квалифицированно оценить результаты нашей работы. Теперь нам остается очертить нашу программу обучения – современный вариант тривиума – и посмотреть, что из этого вышло.
Тут возникает первый вопрос: с какого возраста следует начинать? Что же, если мы беремся давать образование по-новому, то лучше не переучиваться, да и то правда, что ничто хорошее не бывает получено слишком рано, а тривиум, по существу своему, не само образование, а подготовка к нему. Так что, как говорится, «ухватим их молодыми» с необходимыми навыками чтения, письма и счета.