Евгений Власов
Вначале была сказка
Дорогой читатель, если вы начали знакомство с этой статьей, остановитесь и сделайте вот что. Достаньте где-нибудь, хоть в Интернете, два текста, две сказки — Гофмановского Щелкунчика и Шарль-Перровскую Золушку. Поверьте, так нам будет интереснее! Однако можете читать дальше. Я уверен, что после этой статьи вы обязательно их перечитаете.
Краткий анализ сказки — это особый, новый жанр. Смысл существования этого жанра слаб и ненадежен — писатель, давай лучше новую сказку, зачем анализировать уже созданную? Детям хочется новую! Но дети вырастают, становятся взрослыми, как же найти тропинку назад, в сказку и в детство?
Считается, что сонм прочитанных, услышанных в детстве сказок помогает оформить, образовать социальную оболочку, структурировать скелет личности. Если так, то, может быть, читая и анализируя сказки, мы получаем одну из возможностей узнать себя, познакомиться, извините, со своим скелетом?
Но почему жанр анализа сказок привлекателен? Потому, что автор анализа, предчувствуя свою мощь, силу разума и своей свободной (в рамках приличий, установленных, опять же, им самим) мысли, предвкушает воздействие этой математической производной от сказочного текста на взрослого читателя. Как снег, как селевой поток с гор падает дикая психоаналитическая мысль на голову ничего не подозревающего взрослого человека.
Самым продуктивным языком толкования сказок и снов является язык дикого психоанализа. Именно в его глубинных и скабрезных свойствах содержится привлекательность аналитического текста о сказке, а если есть возможность познакомиться с несказочной жизнью автора, то открываются еще более интересные знания о связях обыденной жизни и сказки, яви и сна.
Щелкунчик
Сказка развивается так: был мальчик, его заколдовали в инструмент для раскалывания орехов, подарили на рождество, и потом — сломали. Заколдовывали его некие мыши во главе с многоглавым королем, а точнее, с королевой Мышильдой. Сломал щелкунчика братик главной героини, подсовывая самые твердые орехи. Потом был некий кульминационный момент: щелкунчика полюбила девочка, а любовь — средство спасительное, и возникла опасность расколдовывания игрушки-инструмента обратно в теплокровного человека, и мыши дали последний бой. Но игрушки выиграли его, и щелкунчик оборотился принцем, и стали они вместе с той девочкой-принцессой жить, и на этом сказке конец.
Конечно, дикий психоанализ* (без соответствующего образования и супервизии) этой сказки продуктивен, и вот его результаты. Не читая Проппа, постыдно не знакомясь с новыми веяниями в психоанализе, коими богат 20 век, то есть, пользуясь старыми инструментами, мы можем видеть, что был ребенок, мальчик. И вдруг, повинуясь законам природы, он в половом отношении созрел. У него появились мерзкие желания — мыши. Они живут под полом, то есть, в подсознании, они не видны. То, что они живут под полом, эдаким двусмысленным словом, наталкивает на мысль, что мы на правильном пути.
И невинного мальчика как подменили, как заколдовали, превратив в инструмент для раскалывания орехов: он стал вести достаточно бурную сексуальную жизнь, и орехи, которые щелкал этот фаллический инструмент — это разные женщины, которые встречались на пути ненасытного героя. Некрасивый автоматический фаллос, в данном случае, не имеет отношения к власти, он — только инструмент для череды совокуплений. Самое главное желание, встречаемое нами в роли Мышиного короля, имеет несколько голов, и оно, в общем, слабоумное. Ему так и не суждено сбыться, потому что оно символизирует соитие сразу со многими женщинами. Это было по каким-то причинам, не зависящим от автора этих строк, невозможно. И все тут.
Щелкунчик на своем долгом и беспокойном пути сломался, то есть — потерял потенцию. Он стал рождественской игрушкой, статичной по своей сути, одной среди многих таких же неподвижных и нефункциональных, слабых персонажей, но только до поры, до времени. «Где эта девочка?» И вот, она появляется, готовая полюбить заколдованную игрушку лишь потому, что она безопасна для нее, импотентна. Безумные желания окрысиваются: как же, мы имели власть над этим инструментом, довели его до ручки, а теперь на горизонте появляется реальный теплый человек, который, того и гляди, расколдует щелкунчика, и всей вакханалии конец!
Все игрушечное воинство, символизирующее социум, идет в атаку на мир тварей, живущих в бессознательном, и побеждает. Теперь герой стал полноценным членом общества, он одержал победу над скверными желаниями, и выступил в роли жениха, как того требовало елочно-игрушечное окружение. Теперь он взрослый, а как уж потом шли его невротичные дела, о том сказочник умолчал. Вернулась ли к нему потенция, нет ли — для социума важнее оболочка, брак. Который может быть зарегистрирован и предъявлен всему воинству. Темные желания побеждены светлым чувством принятия, берущим начало от материнской любви, которая только и способна вернуть настоящую жизнь инструменту-автомату, очеловечить его. Вот так-то. А мы думали, что взрослая сексуальность вырастает без греха — не тут-то было. Что мы будем с этим делать?
Анализ получился краткий — скорее, он соответствует сценарию мультфильма, сама же сказка несравненно богаче и сложнее. В ней существует два сказочных мира, один внутри другого, и анализ этих миров распространился бы на веcь выпуск журнала.
Прекрасно выписаны характеры брата и сестры, прямо как образцы мужественности и женственности. Ключевая фигура поименована автором как Дроссельмеер — крестный, и у него особые отношения с девочкой, главной героиней: с его стороны обожание, а с ее стороны — бинарная смесь отвращения и влечения. Мало того, что дроссель — это элемент, регулирующий поток энергии, поток жизни, в своем сказочном воплощении второго порядка (сказка внутри сказки) он сначала читает особые книги об эмоциях, интуиции, то есть, какие-то психологические трактаты и находит в них способ расколдовывания сказочной принцессы путем раскалывания волшебного ореха зубами своего племянника. А потом еще и странствует в поисках этого крепкого орешка, ядро которого способно расколдовать принцессу, странствует 15 лет, пока принцесса не созреет. Потом находит этот орех, но не в далеких странах, а где-то под носом, в родном королевстве. Естественно, Дроссельмейер — советник суда, представляет в сказке интересы автора Гофмана.
Кто в сказке Король? Супер-эго? Но ничто человеческое и психоаналитическое ему не чуждо. Вот один из «выпадающих» абзацев сказки, совершенно бесполезный с точки зрения текста, но важный для анализа.
Смотрите, Король, затеяв пир и поручив Королеве готовить самые вкусные колбасы, отправляется на госсовет. Но когда он чувствует вкусный запах, то бежит на кухню к королеве и помешивает своим скипетром в золотом чане, до тех пор, пока его напряжение не спадает, и он не находит себя способным вернуться к государственным делам!
Весь напряженный сыр-бор вложенной сказки модерируется грызунами, которые съедают почти все сало, предназначенное для колбасного пира. Мне кажется очень символичным этот момент. Сало — это метафора сексуальной энергии, есть ведь сальные, скабрезные шутки, которые «ниже пояса». Так вот, действительно, сало — это источник энергии, которым питаются грызуны-желания, который используется также для их приманки и последующей казни. Итак, эта сказка не ложь, а настоящее торжество фрейдизма — лучшей метафоры для либидо, чем сало, автору и придумать-то было невозможно. А как вам нравятся всепроникающие грызуны-желания?
Сказка самым главным своим сновидным свойством имеет сгущение, по-фрейдовски это означает многослойность смыслов, возможную многозначность толкования сказочного текста, затрагивающего сразу несколько душевных задач или конфликтов. При этом, дорогой читатель, текст любого анализа отражает, в большей мере, личность аналитика, чем автора сказки… Так что, Гофман, естественно, ни в чем не виноват.
Золушка
Множество сказок не поддаются толкованию с использованием взламывающих, да и более тонких психоаналитических инструментов, и на помощь, вроде бы, могут прийти инструменты других психологий. И сами эти инструменты, и продукт их применения не столь увлекательны, как психоанализ. А если сказка имеет своим сюжетом какую-нибудь мораль, описывает и закрепляет нормы социального поведения в неокрепшем детском уме, то это не совсем уже сказка, это больше — басня. Как у Крылова. Ну, скажем, как вы станете толковать басню о Стрекозе, которая «все пела»? Ничего в психоаналитическом языке нет для составления цельного анализа басни, и возникают лишь отдельные аналитические мозаичные островки, ну, например, типа импульсивности стрекозы, ювенильно не способной отложить свои желания и заняться анальным собиранием запасов на зиму и подготовкой к спячке, то есть — символической смерти. Но это мое предположение, другой автор, может быть, справится и с этой задачей.
В сказке «Золушка» девочка живет в семье, в которой мать, рано умершая, заменена мачехой, у нее есть свои дети. Золушка привлекательная, симпатичная, а ее названные сестры-конкурентки уродливы: а какими они, чужие, еще могут казаться Золушке? Властью в золушкином сценарии обладает мачеха, которая заставляет сублимировать желания в бесполезную активность домашних дел. Золушка все же находит себе (в себе) волшебницу Фею, которая помогает ей обрести атрибуты сексуальной привлекательности и отправиться на бал, чтобы воплотить желания в несублимированном виде, как то велит Природа.
Как и положено, в обстановке бала, принц влюбляется. Однако власть Феи кончается, кончается сон. Наступает время власти Мачехи.
Принц, окончательно влюбившись, осуществляет поиск потерянной им Золушки по оставленному ей второпях женскому символу — хрустальной туфельке. Способ поиска выглядит странным: казалось бы, в этой узкой туфельке, так приглянувшейся принцу, место именно его ноге, но он носится по округе, ищет ее обладательницу путем примеривания. Автор навязчиво маскирует, прячет от нас суть туфельки, как женского символа. Поэтому примеривание осуществляют специальные уполномоченные люди. Иначе бы Принц, осуществлявший примеривание самостоятельно, показался бы взрослому читателю настоящим сексуальным маньяком.