Характерно, что, существуя как самостоятельные теоретические построения, и концепции информационного общества и постмодернистские концепции свой толковательный потенциал обращали на одни и те же экономические, социальные и культурные процессы. Отражением этих процессов стали, с одной стороны, стремительные технологические изменения и отказ от форм индустриального производства, с другой изменения социокультурные, связанные с принципиально иным уровнем проявления субъективности.
Наиболее ярким выражением этих социокультурных трансформаций стали такие процессы, как демассификация и индивидуализация, как трансформация характера потребления и его мотивации, где характерной особенностью обмена начинает выступать не экономический, а символический характер, как замена экономических - постэкономическими ценностями, принципиальной особенностью которых, как отмечали теоретики постмодернизма, является их символическая природа, связанная со статусными аспектами.
Изучая экономические процессы с точки зрения их субъекта, теоретики постмодернизма пришли к выводу, что, в отличие от индустриальной, постиндустриальная экономика провозглашает иной принцип, где вещи артикулируются не в дискурсе потребительной или меновой стоимости, а в дискурсе стоимости знаковой.
Бодрийяр Ж. рассматривал современного человека как активную личность, проявляющую свои особые, индивидуальные качества в процессе потребления, чему способствует, в частности, высокое экономическое развитие, обеспечившее первичные потребности человека.
Иными словами, содержание вещи, степень ее полезности определяется не потребительской стоимостью, достаточно универсальной, но его высокоиндивидуализированной символической ценностью. Вещи в такой системе отношений не могут быть сравнимы друг с другом по признаку эквивалентности, более того, ценность каждой отдельной вещи не является закрепленной, но произвольно устанавливается в рамках индивидуальной системы потребностей.
В подобных обстоятельствах человек становится более свободным в реализации повседневных потребностей, в общении и образовании, в страсти к развлечениям и увеличению свободного времени, в одежде, танцах, даже в новых способах лечения, цель которых освобождение своего "Я".
Исследователи отмечают, что та философия гедонизма, которая была характерной для общества 60-х годов, к 80-90-м годам претерпела существенные изменения. Сегодня успех ассоциируется не с обладанием вещами, а с качеством жизни, а сам гедонизм персонализируется и ориентируется на "любование собственной душой". При этом гедонистическая этика 60-х с ее активным сопротивлением пуританству и отчуждению труда, и безоглядным погружением в "эротически-психопатическую" массовую культуру сменяется умеренными идеалами, осуждением "потребительской всеядности", неприятием урбанизированной и стандартизированной жизни.
"Культ духовности, и спортивного развития заменил собой контркультуру, состояние неподвижности; толерантная и экологическая "простая жизнь" заняла место страсти к обладанию; нетрадиционная медицина, основанная на применении медитации, трав, наблюдение за собственным организмом и своими "биоритмами" указывают на дистанцию, которая отделяет нас от гедонизма в первоначальном его варианте". Эта система ценностей, означавшая преодоление прежней системы материальной, экономической мотивации и формирование постматериальных, постэкономических потребностей, определяемых не внешними, а внутренними побудительными стимулами к деятельности, была названа "постматериалистической" или "постэкономической".
Ее появление было обусловлено рядом причин: во-первых, изменением характера производства, основанного на технологическом прогрессе, что позволило человеку удовлетворять материальные потребности достаточно просто и за счет достаточно непродолжительного рабочего времени. Вследствие этого, само по себе материальное благополучие утрачивает свою значимость, а на первый план выходят такие проблемы, как "необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность".
Во-вторых, превращением науки и знания в производительную силу, что, делает очевидной корреляцию между образованием и достатком и повышает социальный статус их носителей. Это, в свою очередь, изменяет отношение человека к информации, в сторону которой смещается потребление, что стимулирует генерацию новых знаний. Благодаря этому потребление превращается в "элемент производства", а отношение человека к самому себе и другим людям влияет наряду с информацией и знанием на экономический прогресс.
Вместе с тем, необходимо отметить, что все обозначенные особенности общества, ориентированного на развитие новейших информационных технологий, отнюдь не являются доминирующими и полностью выявленными. Практика показывает, что тенденции демассификации и в постиндустриальном и в информационном обществе, несмотря на их ощутимость, все-таки остаются достаточно поверхностными, а тенденции к унификации усиливаются.
"Массовый человек" продолжает существовать и по-прежнему выступает как один из наиболее типичных субъектов социального действия. В этой ситуации становится принципиальным вопрос: является ли актуальность стереотипизированного общества и воспроизводство его основного носителя, "массового человека" временным явлением, а массовая культура с неизбежностью уступит место высокоиндивидуализированной культуре и ее носителю персонализированному индивиду, или эта культура в обществе нового типа сохранит свои позиции как система, выполняющая совершенно особые, присущие только ей одной функции?
Пытаясь определить характер и специфику постиндустриального и информационного общества, прежде всего, необходимо учитывать эволюционный, а не революционный характер развития общества, что, в частности, подтверждает и содержание самой постиндустриальной теории, где все этапы социального развития (доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный), во-первых, преемственны по отношению друг к другу, и, во-вторых, не определяются в четких хронологических границах.
Здесь каждый из этапов развития формируется в пределах предшествующего, где новые тенденции "не замещают предшествующие общественные формы как "стадии" общественной эволюции", но "часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры", когда новые экономические, социальные и политические формы взаимодействуют с установившимися, приводя к значительному усложнению всей социокультурной системы.
Так, переход от аграрного общества к индустриальному сделал доминирующим индустриальный уклад, но не привел к исчезновению сельского хозяйства. На следующем этапе развития все большее значение приобретают наукоемкие информационные технологии, а индустриальный сектор существенно сокращает свою долю в валовом национальном продукте. Эта закономерность проявляется достаточно отчетливо на каждом этапе развития общества, что, в частности, позволило М. Кастельсу сделать вывод о том, что качественного различия между обществом индустриальным и постиндустриальным нет: "когда в самых развитых странах занятость в промышленном производстве достигла пика, рост производительности на базе знаний был чертой индустриальной экономики".
Именно эти складывающиеся новые формы и дают основание предположить, что в рамках старого типа общества в данном случае постиндустриального создаются предпосылки для перехода к качественно новой деятельности человека, где труд как основа экономического производства постепенно сменяется таким новым видом производственной активности, как творческая деятельность, а отношения между человеком и природой замещаются межличностным общением. Между тем даже в рамках информационного общества подобные отношения не выступают в качестве доминирующих, но сосуществуют с продолжающей оставаться актуальной осознанной орудийной деятельностью, осуществляющейся в форме материального производства.
По существу, подобной коррекции может быть подвергнута любая из тех тенденций, которые характеризуют изменившийся тип производительных сил и производственных отношений нового типа общества, что и позволяет сделать вывод о том, что формирование новых производственных отношений в постиндустриальном обществе является лишь тенденцией, но отнюдь не ведущим процессом.
В частности, это касается и такой существенной особенности постиндустриальных обществ, как приоритет сферы услуг и сокращение производственной сферы, в том числе предприятий, где уровень массовизации то есть, концентрации рабочей силы достаточно велик. Вслед за М. Кастельсом, можно сослаться на исследования Коэна и Зисмана, которые утверждают, что многие услуги "зависят от прямых связей с промышленным производством и что промышленная деятельность (отличная от промышленной занятости) является критически важной для производительности и конкурентоспособности экономики".
Это позволяет различать в качестве равноправных две модели экономического развития "модель экономики услуг", представляемую США, Великобританией и Канадой, и "модель индустриального производства", наглядно демонстрируемую Японией и в значительной мере Германией. Таким образом, постиндустриальную экономику можно рассматривать как существенно более развитую индустриальную экономику, а демассификация производства, констатируемая теоретиками постиндустриализма, есть лишь тенденция, не перерастающая, возможно, пока временно, в закономерность.
В защиту тезиса о переходном состоянии современной экономики и культуры можно также отметить, что многие тенденции развития общества, основанного на знании и информации, еще не стали широкой практикой. И это не позволяет говорить о них как о преобладающих, очевидных и доминирующих. Так, по наблюдениям Кастельса, рост работы через телекоммуникации является "самым обычным допущением, касающимся воздействия информационной технологии на большие города, и последней надеждой плановиков городского транспорта, почти готовых смириться с неизбежностью мегапробок". Автор не без юмора отмечает, что имеется больше людей, исследующих работу через телекоммуникации, чем фактически работающих.