Не смотря на простоту этого описания в частном, общее всеохватывающее определение принадлежности описать проблематично, в том числе и для мэтров, так как термин часто становится составной частью собственного дискурса. Тем не менее, существуют весьма сложные проблемы и явления, для описания которых такой неосязаемый термин всё же является необходимым по той причине, что именно его многогранность позволяет объединить множество составляющих одного явления. В связи с тем, о чём я хочу написать, я пока не могу однозначно констатировать наличие как таковой проблемы, однако есть явление, которое я предлагаю рассмотреть именно через призму понятия принадлежности. [10,с.232]
Для того чтобы это явление описать, я выбрал путь продвижения от общего к частному. Это удобно в виду того, что общее в данном случае будет больше дистанцировано от нас самих как от личностей, что позволит мельком взглянуть на суть проблемы без вовлечения себя самих в поле зрения. По мере развития мысли, я буду плавно подходить к частному, которое затронет и нас.
Мышление человека ассоциативно, поэтому человеку свойственно запоминать что-либо, с чем связаны какие-то ассоциации. Ассоциативная связь в данном случае выступает своего рода опознавательным знаком, номером камеры хранения, куда будет помещён какой-либо багаж. Например, вы можете запомнить какой-то день из жизни, только лишь потому что в этот день встречались с бывшими одноклассниками и отлично провели с ними время. В противном случае, этот день мог бы быть похожим на тысячи других, ничем друг от друга не отличающихся, просто датой календаря. Следовательно, для того, чтобы быть незаметным и не запоминающимся, весьма удобно не афишировать свою принадлежность к чему-либо. Например на параде в толпе людей, одетых в белые костюмы, нам всегда бросается в глаза единственный человек, который возглавляет толпу и одет в красный костюм. Более того, наше ассоциативное мышление более не будет воспринимать эту группу людей как монолитную толпу, но будет интерпретировать группу людей на параде как толпу в белом и человека в красном. Ассоциации с ними также будут разные, уже не «толпа людей», а например «дирижёр и оркестр», «офицер и рядовые». Следует обратить внимание, что дирижёр - это человек, личность, с присущими ему индивидуальными человеческими чертами, а оркестр - люди, которые будучи объединены в группу, характеризуются не личными чертами каждого её члена, а свойствами её некого коллективного «я». Таким образом, часто незаметно для себя самих, мы формируем в своём мышлении мелкие, на первый взгляд незначительные, ассоциативные принадлежности. Процесс этот начинается в раннем детстве и сопровождает человека в течение всей его жизни. Из этого в том числе складываются наши базовые представления о жизни, мире вокруг нас, общие логические конструкции. Для того, чтобы это доказать, мы можем попробовать представить деревню с троллейбусом в качестве общественного транспорта. Любой человек, знающий слова «деревня» и «троллейбус», будет весьма и весьма удивлён. Но вовсе не потому, что он знает о какой деревне речь и ему доподлинно известно, что троллейбусов в ней нет. Удивлён он будет именно потому, что деревня с троллейбусом у него совершенно не ассоциируется.
Из описанного выше очевидно, что ассоциации «деревня-троллейбус» у человека быть не может потому, что он никогда о таких деревнях не слышал, никогда их не видел. Иными словами, опыт внушил ему, что подобное невозможно. Логическое осознание причины отсутствия троллейбусов в деревне появляется лишь тогда, когда человек задаёт себе вопрос «почему?», но на уровне повседневных моментальных рефлексов, как я уже описал в первом абзаце, человек прибегает именно к своему опыту. Чем меньше в течение своей жизни человек видит исключений из правил, тем больше он доверяет своим опыту и ощущениям, и тем легче ему отвечать на вопросы, когда это не требует немедленного логического анализа. Иначе говоря, чем более разнообразен мир человека, тем чаще человек о чём-либо задумывается, и чем менее мир разнообразен, тем больше человек полагается на приобретённые им в течение жизни знания и ощущения. На восприятие принадлежностей эта зависимость оказывает непосредственное влияние, так как в том числе и разнообразием окружающего мира определяется общее количество субъектов, между которыми можно устанавливать и запоминать ассоциативные принадлежности. К примеру, по автомобилю мы можем определить некоторые особенности вкуса его хозяина, и чем больше мы знаем марок автомобилей, тем больше мы знаем особенностей вкуса их хозяев, или тем больше мы можем знать названий автоклубов и каких-то общих свойств их членов — тем больше мы знаем возможных принадлежностей, и тем меньше мы бываем удивлены при встрече с чем-либо новым. Мы не удивляемся открытию нового вида насекомого в южноамериканских джунглях, потому как нам известно об огромном количестве их видов. Но можем быть очень удивлены, если прочтём новость о том, что найдены люди новой, четвёртой расы (так как со школьной скамьи привыкли считать, что их всего три). Отсюда налицо зависимость разнообразия нашего мира с нашими практиками восприятия принадлежностей. [17]
Уже очень много лет исследователи и просто вовлечённые в белорусскую действительность аналитики говорят о своеобразии «белорусского менталитета». Им в ответ часто возражают оппоненты, которые зачастую и вовсе отрицают существование такового. Как бы то ни было, никто не спорит с тем, что белорусское общество инертно к вызовам, аморфно в своём поведении, образе жизни, требованиям к ней. Когда мы из-за границы привозим в Беларусь предметы элементарного быта для родственников и друзей, мы уже редко задумываемся о том, почему их нет в самой Беларуси. Когда мы вспоминаем о почти утраченном белорусском языке, то уже давно не удивляемся, как могла вся нация заговорить на чужом. Ещё меньше мы удивляемся тому, что наши соседи принимают все удары судьбы и общества, совершенно не пытаясь сопротивляться: мало кто верит результатам выборов, но все рано или поздно признаёт легитимность избранных; никто не желает своим детям распределения после обещанной конституцией бесплатной учёбы, но никто не пытается заявить о своих правах. После нескольких написанных о принадлежности абзацах, осмелившись увязать теорию с явлением «белорусского менталитета», я пришёл к выводам: 1) белорусское общество видит жизнь такой, потому что не имело в своём опыте достаточно других примеров его устройства; 2) белорусское общество не пытается объединить усилия и что-либо изменить так как не представляет общество другим, и было бы весьма и весьма удивлено какому-либо другому его устройству. Иначе говоря, белорусское общество как коллективная единица, с радостью или без, но видит свою принадлежность именно к такому социальному устройству. Однако с тезисом, пронумерованным как первый, у многих людей может возникнуть желание поспорить, ведь люди на территории современной Беларуси жили и при ВКЛ, и при РП, и при монархии, и при тоталитаризме. Для одного и того же общества это возможно не недостаток, а даже избыток примеров и ассоциативных связок, передающихся воспитанием из поколения в поколение. Мне тоже так кажется, до того момента, как я вспоминаю об официальной интерпретации белорусской истории. Выпускник Европейского гуманитарного университета, известный среди своих коллег как Змицер Кафка, писал о Беларуси буквально следующее: «Впрочем, это уже сложившаяся традиция в Беларуси - отправлять историю на свалку, отрезая её кусищами, гигантскими ломтями. Собственно, из всей биографии белорусов для употребления оставлен только период со дня освобождения Минска от н.-ф. захватчиков, который официально празднуется как день освобождения Беларуси и рождения нации. Это искусственное омоложение к географической провинциальности добавляет провинциальность историческую, делая Беларусь неприметным островком в истории. Что за нация родилась в тот день, какое у неё лицо, для решения каких исторических задач возникла и где она до этого пропадала - совершенно непонятно.» Мне кажется, что описанные в цитате процессы очень удачно подходят для продолжения нашей логической цепочки тезисов о развитии принадлежностей в белорусском контексте. [14,с.78]
Фундамент формирования принадлежности основывается на том, что мы в повседневной жизни привыкли считать мелочами. Среди этих безликих столбов, в бело-розовых домах начинается наш путь по ассоциации себя как индивида с чем-либо, будь то принадлежность к белорусам, консерваторам, демократам, художникам, рабочему классу, жителю панельного дома или студенту какого-либо университета. Сложность и уникальность белорусского общества я вижу в том, что за привычной безликостью пейзажа и вообще всего окружающего, очень часто бывает сложно осознать, что из себя представляет объект ассоциации. Индивиды в этом обществе просто не могут вспомнить ни одну мелкую или крупную деталь данного конкретного объекта, а потому вынуждены вспоминать его название, и, продвигаясь по запутанной логической цепочке, самим себе сперва объяснять, что же это в теории такое и как себя с этим лучше ассоциировать. Для примера можно попробовать представить, чем кроме названия отличаются принадлежность к университету БГУ и к университету МГЛУ. У обоих заведений нет каких-либо ярко-выраженных традиций, существенных различий организации учебного процесса, психотипов учащихся там студентов, символов университета, узнаваемых за пределами ограниченного коллектива энтузиастов, мировоззренческих установок. Таким как статус университета в понимании людей, его размер, место расположения в городе, количество девушек среди учащихся, харизма ректора, мода на одежду и дата профессионального праздника. Ведь даже случайно познакомившись со студентом филологического факультета БГУ или переводческого факультета МГЛУ, мы не сможем однозначно утверждать, где же именно этот студент учится. Я никогда не мог и теперь не возьмусь утверждать, что выпускники БГУ как специалисты очень заметно отличаются от выпускников родственных специальностей других ведущих университетов страны. Более того, зачастую в Беларуси я по общению с человеком вообще не могут определить, учился ли он когда-либо в университете. Из известных мне исключений, лишь только Европейский гуманитарный университет, известный когда-то в Минске как экспериментальная площадка для европейских методов образования и попытка создать заповедник академической свободы с возрождением качества гуманитарного знания в белорусском обществе, уже около четырёх лет вынужден работать в Вильнюсе, проиграв в Минске схватку с политической элитой за лицензию на образовательную деятельность. [10.с.54]