Четвертое, – и это проблема. За последнее время – тоже впервые в посткоммунистическом социальном исследовании – возникла реальная возможность отстоять стержень российской ментальности. Но возникла трудность – как развести российский и русский менталитет. Сейчас зачастую отделить российское, скажем, от башкирского, невозможно. Но ведь Россия не отказывается от русскости. И как представляется, российское – не механическая совокупность характеристик народностей, Россию населяющих. Вдумаемся: когда мы говорим о башкирах, которые присоединялись к русским, то в этом есть какая-то механическая разделенность. А когда – о российском менталитете, то в нем нет ничего такого русского, которое было бы противопоставлено башкирскому. Но все же как тогда понимать связь с русским языком, что никем не отрицается как существенная черта российской специфики? И что тогда есть культурно-национальная автономия?
Пятое. Возьмем для примера историю татаро-монгольских завоеваний Руси. Возможен ли в современности такой раскол, при котором одни сказали бы, что татар победили, а другие – что русским проиграли? Скорее всего, нет. Вряд ли современные татары смотрят на современных русских как на своих победителей-завоевателей и поработителей. А почему? Потому что слишком большой была совместная история, в которой они неоднократно вместе противостояли внешнему – внероссийскому – врагу как единый народ, вместе делили трудности и невзгоды. И значимые события были одни и те же, и место в них было тоже у двух этих народов одно и то же.
Историки при этом могут даже не ломать перьев, доказывая неидентичность современных татар и древних поработителей Руси, выстраивая генеалогию булгарского народа и т.п. Это интересует лишь специалистов, доискивающихся академической истины. А здесь – совершенно другая проблема критериев и способов самоидентификации с той или иной общностью, отличных от чисто научных принципов. Каких – сегодня это еще вопрос. Но ответ на этот вопрос объяснит и тот современный феномен, что жители Санкт-Петербурга 90-х годов ХХ столетия упорно именуют и считают себя ленинградцами. Блокада Ленинграда – слишком большая боль и слишком большая радость, значимость которой несоизмерима с политическими играми современных идеологов.
Шестое. Кто сегодня вспомнит день Бородина или Полтавы? Но они существуют в сознании русского народа как символы русского (российского) величия. Можно ли сегодня относиться к Бородино так же, как к битве под Сталинградом? Вопрос риторический. Большинство народа не знает и даты Сталинградской битвы, хотя она у всех на слуху и обязательна в школьном курсе истории. Значит ли это, что для появления исторического сознания надо тренировать память? Нет! Для нее важно чувство, вызываемое данным событием, а не дата. Здесь тоже работает иной, нежели академический, принцип. И отнюдь не только профессиональные историки являются единственными хранителями исторической памяти и формируют историческое сознание.
Содержательные исторические характеристики, определяющие российское историческое сознание, можно определить не путем выяснения того, когда произошла Полтавская битва, а выделением того ядра, которое составляют наиболее признанные, транслируемые в народной памяти события, которые притягивают к себе «песчинки» позиционного индивидуального и группового ценностно-нагруженного сознания. Это есть то, что наиболее признано и будет многократно повторено в ответе на вопрос: «Что бы Вы выделили как наиболее характерное проявление русского духа и в каких ситуациях?» При этом обязательно многое совпадет – вспомнят, что и шведов били, и Наполеона, и немцев в Великой Отечественной. И нормально поставленная проблема здесь – это не какие даты помнят люди, а с чем они связывают свое определение и самоидентификацию как личности. Куликово поле или строительство Петербурга, открытие периодического закона или завоевание Сибири.
Историко-логический подход к исследованию феномена социальной, скажем, российской, специфики требует основания, с которого могут быть рассмотрены все процессы, происходящие в истории. Подходя к проблеме исторически, необходимо для начала определить адекватную историческую рамку, способную дать понять, что со страной и обществом происходило и происходит. Здесь можно долго спорить, с чего начать, что есть для истории 15–20 лет, надо ли начинать «с семнадцатого года» или с Ивана Грозного, или – в соответствии с наметившейся в последнее время тенденцией, принять более широкие исторические рамки – столетий или даже тысячелетий.
Сегодня, пожалуй, пока наиболее плодотворным является путь интеграции всех этих попыток в систематическое целое, поскольку никто из разделяющих ту или иную точку зрения ныне не может претендовать на исчерпывающую истинность своих суждений. Объединив же их, можно будет очертить границы, в рамках которых возможно осмысленно оценивать те или иные периоды, эры, эпохи. Здесь неуместен чисто хронологический подход. 10 лет, 100 лет, 1000 лет, – это пустой звук, если не наполнить их социальным содержанием, и соответственно, нельзя сказать, много это или мало, значимо или нет.
Ведущие и зачастую определяющие позиции здесь принадлежат историческому сознанию. Его роль в формировании качественных и содержательных характеристик целостного сознания того или иного общественного формирования трудно переоценить. Выполняя функции социальной памяти, отражающей и рефлексирующей собственное существование общественного организма во времени, оно является атрибутивной предпосылкой самоидентификации любого общественного формирования (индивид, группа, социум, общество), задающей исходные координаты его жизнедеятельности. Не случайно периодически в том или ином обществе – частью осознанно, а частью неосознанно – разворачивается «борьба за историю», причем довольно жесткая, невзирая на поприще – будь то научно-теоретическая, политическая, идеологическая и любая другая арена.
Методология исследования и выделения существенных признаков исторического пространства-времени, оказывающих значимое влияние на формирование или выбор позиций субъекта социального действия (локального социума или индивида), еще находится в стадии разработки. Это порождает много проблем, например, обусловливает затруднения в попытках выделить и качественно определить специфику и уникальность тех или иных целостных социо-культурных (в том числе национально-ориентированных) образований.
Так вот война возникает вследствие человеческой меркантильности? Припомним «неистовые движения» современности, которые за масштабом уже переросли в террористические войны. Разговора о бескорыстии «неистовых» – миф. «В качестве примера – масштабы наркомафиозной деятельности палестинского движения «Хезболла». Лишь в долине Бека совместно с сирийцами ими контролируются посевы индийской конопли на площади 25 кв. км и опийного мака площадью 20 кв. км. Ежегодная прибыль за полученную наркосырье в середине 90-х лет ХХ ст. составлял 8 млрд. долл. США, а прибыль от переработки наркотиков и их транспортирование к Европе и Северной Америке есть вдвое большим».
Значит войны возникают потому, что это кому-то удобно? И не обязательно быть «пушечным мясом» на передовой? После Первой мировой войны Соединенные Штаты из стран-должника превратились у стран-кредитора. На Второй мировой американская экономика тоже «нагрела руки»: в 1945 году США удерживали 50% мирового ВВП. И предъявлять обвинение американцам в этом безосновательно. Не они начали войну. Европейским же странам не повезло вследствие соседства с фашистской Германией. У В П. Диля и Р. Гоерца есть поэтому поводу объяснения: вероятность военного столкновенья повышается при наличии двух факторов – «соседство» государств и спорный вопрос относительно территории. Однако Зингер и Геллер усматривают выход из конфликтной ситуации в паритете – зависимости экономик соседних государств.
Скажем, непростыми были взаимоотношения между Токио и Пекином, когда на японский рынок проникли китайские товары, однако соседи нашли согласие. И, несомненно, целесообразно все припомнить поочередно: первая волна недовольства началась из-за продукции японских брендов, изготовленных в Поднебесной (типа National/ Panasonic, это бренды Matsushita Corporation и Toshiba. Тогда японские потребители обнаружили, что техника Naier и другие китайские товары стоят значительно дешевле, чем местные, и отказались «переплачивать». Таким образом, состоялось «опустошение» японского производственного потенциала, страной прокатилась дефляция. Впрочем, это не привело к вооруженной стычке между соседними странами, так как их экономики были связаны. Японские компании тоже получили от Китая прибыль. Много компаний перевели свое производство в Поднебесную, где есть то, чего им не хватает в Японии: низкие зарплаты и пенсии (вместе с тем стареющее японское общество вынуждено делать все больше взносов в пенсионный фонд), стабильная валюта и приемлемые цены на недвижимость (для производственных площадей)».
Приверженцы экономической интерпретации считают войну следствием соперничества государств, которые начинают вооруженную стычку ради получения новых рынков сбыта, дешевой рабочей силы, источников сырья и энергии. Эту точку зрения разделяли марксисты, ныне – основатель теории динамических стратегий Г. Снукс и макросоциолог З. Сандерсон. Много сетований по этому поводу поступает в адрес глобализации на объекты ее внедрения. Аналитик О. Неклесса считает, что фактическими границами Соединенных Штатов есть «зоны национальных интересов», которые постепенно охватывают всю планету. В принципе, «Стратегия национальной безопасности США» это фиксирует: «США жизненно заинтересованные в обеспечении доступа к зарубежным нефтяным источникам. Мы обязанные и в дальнейшем заботиться о региональной стабильности и безопасности в ключевых районах добычи энергоресурсов, чтобы гарантировать наш доступ к ним». Ныне заметна заинтересованность Соединенных Штатов к расширенному Ближнему Востоку (GMEI). Кстати, Вашингтон ежегодно выделяет в рамках «Проектов двусторонней экономической помощи» странам арабского мира больше 1 млрд. долл. И арабы считают такую помощь совсем не проявлением филантропии или меценатства; по их мнению, американцы «стремятся установить контроль над энергоресурсами; распространить гегемонию США в арабском мире, навязав последнему абсолютную зависимость от Соединенных Штатов в моральном, духовном и экономическом плане; отстранить «неугодные» американской стороне государственные режимы и легитимировать военное присутствие США в регионе».