Во-вторых, модернизация общества бывает успешной тогда, когда резко растет средний слой (который не эксплуатирует и не эксплуатируется) при высокой социальной мобильности (изменении общественного положения людьми, слоями и группами). В современной России, напротив, происходит процесс существенной поляризации общества, когда, образно выражаясь, вместо фигуры добродушного толстяка с большим животом мы получаем карикатурную «фигуру» общества с крошечной головой, ссохшимся желудком и огромными вялыми ногами. Широкий слой бедных и беднейших и узкая пирамидка богатой элиты разъедают каждый со своей стороны медленно растущий слой обеспеченных. Социальная база реформ – средний класс – не является в России тем необходимым балластом, который придает развитию «переходного» общества определенность, солидность и устойчивость.
В-третьих, модернизация возможна там, где есть сильный контроль центральной власти и проявляется ее умение локализовать, блокировать, купировать социальные конфликты. Российская внутренняя политика, наоборот, строилась с учетом принципов «здорового самотека» в соответствии с парадигмой нелинейного развития. А посему субъекты центральной государственной власти сталкивались с флуктуациями управляемой среды (т.е. случайными спонтанными социальными отклонениями) и пытались нивелировать конфликты в первую очередь с национальными регионами методом раздачи «суверенитетов» (кто сколько осилит) и, конечно, с такой же сомнительной эффективностью реагировали на бифуркации (ситуации неопределенности, ветвления возможностей дальнейшего развития, взрыва множественных вариаций), что привело к «нелинейным, петлеобразным связям» вовсе не в уравнениях, а в реальной действительности отношений между федеральным центром и регионами, в первую очередь с Чечней.
В-четвертых, успешная модернизация требует создания широкой социальной опоры, мобилизации социального потенциала, а это напрямую связано с умением объяснить широким слоям населения выгодность модернизации в настоящем и в будущем. Мобилизационный эффект может достигаться: 1) апелляцией к рациональным способностям обывателя оценить возможную пользу от такого социального приобретения (католический Запад), 2) авторитетным призывом харизматического лидера (исламский Восток) или 3) использованием особой традиции национального корпоративизма (буддистский Восток).
Поскольку Россия представляет особую цивилизацию, у нас и подход к мобилизации особый: политические лидеры общества призывают массы «выбраться из болота прошлого», отказаться от неэффективных прежних принципов общественной организации, а вовсе не зовут народ «куда-то» в определенном направлении, раскрывая новые социальные горизонты и предлагая некую позитивную программу. (Из современных социологических теорий мобилизации вытекает, что это наиболее эффективный инструмент. Однако в результате своеобразного «поиска врага» оказывается, что наш общий враг – социальное прошлое, а именно там мобилизаторы должны искать позитивные образцы для заимствования, как учит теория, следовательно, и здесь образуется «дурная петля» государственной идеологии.)
В самом начале советской перестройки (1986 г.) американский социолог Т. Парсонс выделил универсалии модернизации, предсказав распад нашей социальной системы. Его вывод был таков: всякая модернизация влечет за собой всю цепочку системных изменений. Он же обосновал, что коллапс общественной системы необходим, поскольку модернизация требует принятия самостоятельных управленческих решений, а они запрещены.
Российский исследователь Н.Ф. Наумова в дополнение к этому выдвинула концепт рецидивирующей модернизации, поскольку именно в нашем обществе, часто предпринимавшем попытки реализовать «догоняющий» способ социального развития, обновление чревато рецидивами, возвратами к «старине». Это проявляется и в политической жизни, когда ностальгические волны сожаления о прошлой устойчивой жизни и критические настроения по отношению к неудобной и социально травмирующей современности сливаются и выражаются в стремлении «вернуть старый порядок», вновь войти в «ту же реку».
Еще одно замечание к теориям модернизации связано со спецификой технологического потенциала российского общества. Дело в том, что третья мировая волна модернизации, затронувшая страны Восточной Европы и Россию (первая волна – колонии, вторая – развивающиеся страны), развивалась на фоне технотронного отставания обновляющихся обществ. Однако Россия, крупнейшая и наиболее развитая часть бывшего Советского Союза (мировой сверхдержавы), обладает высокоразвитым индустриальным и технологическим потенциалом, но несмотря на трудности его воспроизводства, не догоняет целую «очередь» модернизирующихся стран, а вклинивается в ее середину, претендуя, по крайней мере, на роль государства высокого регионального значения.
Демократизация советского общества. Социологи из бывших социалистических стран также по-своему осмысливали процессы изменения социальной организации обществ советского типа. В Вене в конце 80-х гг., будучи в эмиграции, Е. Вятр, И. Зелены и другие исследователи разработали основу концепции, получившей широкий научный резонанс. По их мнению, общества советского типа (в том числе российское) имеют принципиальную возможность развиваться в одном из трех направлений: крайнего тоталитаризма, предельного авторитаризма или максимальной демократизации. Последний вариант достаточно реален, однако мощный слой этократии (партийно-государственного аппарата) под угрозой потери контроля должен рецидивировать жесткие формы правления. Следовательно, общество советского типа не может эволюционировать в направлении «гуманного, демократического социализма» (и его демократизация связана с десоветизацией).
Теории «осовременивания» российского общества в конце XX в., конечно, не описывают всех специфических проявлений этого сложного процесса (к ним мы еще будем обращаться в следующих темах), однако позволяют определенным образом осмыслить происходящее, выявить ряд противоречий и всерьез задуматься о проблемах социальной самоорганизации.
Если отвлечься от логики разнообразных авторских концепций и попытаться описать развитие российского общества терминами системного анализа, то результат будет примерно следующий. Сущность «переходного состояния» заключается в том, что относительно закрытая система становится все более открытой. Наши самодостаточные экономика, политика и идеология советского периода, которые были по-своему экспансивны, но замкнуты вовнутрь, сменяются открытыми, подражательными, комплементарными, ориентированными на интеграцию формами. Рынок, демократия и свобода совести стали де-факто «целями» и «правилами» национального развития, хотя они не вписываются в систему ценностей значительной части общества, превратно интерпретируются людьми и не соответствуют сложившимся социальным архетипам.
Разбалансированность внутренних связей системы (из-за вскрывшихся в ситуации управленческой неопределенности и ослабленного политического контроля многочисленных социальных противоречий) и существенное давление внешних факторов достаточно агрессивной, точнее, остроконкурентной среды (активно воздействующей на внутренние процессы в то время, когда российская общественная система еще сама не определила собственных границ и потому просто не в состоянии эффективно «держать оборону», обеспечивая реализацию национальных интересов и социальную безопасность общества) приводят систему в деформированное состояние.
Поэтому одним из наиболее острых вопросов российской социальной модернизации становится модернизированный спор «почвенников» и «западников»: а самостна ли наша перестройка? Не растворяемся ли мы в чужом желудочном соке, успокаивая себя целостью собственного желудка? Иначе говоря: переживаем ли мы период оздоровительной переорганизации общества и лучшего приспособления к новой мировой социальной среде или наша открытость чревата ослаблением, беззащитностью и неизбежной вынужденной зависимостью? Ответ может изменить многое в социологических, политических, да и обывательских оценках особенностей российской модернизации.
Портреты социологов
Гумплович Людвиг (1838–1909) – польско-австрийский социолог и юрист. Представитель социального дарвинизма. Предметом социологии считал социальные группы, а непрерывную и беспощадную борьбу между ними – главным фактором социальной жизни. Основа социальных процессов в целом, по Гумпловичу, – в стремлении человека к удовлетворению материальных потребностей. На заре истории вражда характеризует отношения между ордами, разделенными расово-этническими признаками. В результате порабощения одних орд другими возникает государство, при котором борьба между ордами уступает место борьбе между сословиями, классами и т.д., а также между государствами. Гумплович рассматривал общество как сверхиндивидуальную реальность. Натурализм в понимании общества тесно связан у него с фаталистической трактовкой социальных законов, фетишизацией исторической необходимости. Гумплович отрицал существование общественного прогресса, интерпретируя общественное развитие как круговорот, в котором каждое общество проходит этапы становления, расцвета и гибели.
В работе «Расовая борьба» Гумплович ввел понятие «этноцентризм», впоследствии разрабатывавшееся Самнером и вошедшее в понятийный аппарат социологии. Натурализм и вульгарный материализм, присущие концепциям Гумпловича, отвергаются в большинстве современных социологических теорий.