Середина XIX века примечательна лишь возникновением русской общественности, журналистики и философии. То есть то, что до тех пор было предметом разногласий внутри царского двора, вдруг вышло за его пределы и послужило основой для размежевания общества. Чем шире становился слой образованных людей, тем сильнее разгорался этот спор. Он не затих и сегодня.
Русские западники всегда опирались на теории общности истории. На идею локальных цивилизаций – славянофилы. Идеология самобытности в России, как правило, не усложнялась созданием общемировых концепций и сводилась к полярности Востока и Запада. Точно так же, и либералы, обычно, принимали только западную цивилизацию за идеал развития и относились к другим культурам, как менее развитым.
Поэтому я обойду в своем исследовании концепции сложной дифференциации культур в духе А. Тофлера и С. Хантингтона.[11] Для воссоздания российской идентичности не важно, сколько существует цивилизаций – восемь, двенадцать или только две. Российских мыслителей привлекают, как правило, только Восток и Запад, непосредственно окружающие Россию. Равным образом, ориентированные на общность истории, концепции воспринимают в качестве образца западную культуру.
Поэтому я ограничил свой обзор значимыми для России теориями.
Отечественная социальная мысль складывалась в XIX веке под влиянием немецкой философии, либо принимая ее, либо отвергая. В начале XX века наметился синтез этих направлений. Но предложения такого синтеза звучали раньше. Уже Гоголь в “Переписке…” заговорил о необходимости примирения восточной и западной партий.[12] Герцен воспринял в свою западническую теорию славянофильскую идею крестьянской общины.[13] Наконец, свои варианты объединения концепций предлагали Бердяев и Мережковский.
По Бердяеву Россия была замкнутой страной, для которой славянофильская идея играла лишь внутреннюю роль. В XX веке русская духовность должна открыться для мира и принять эстафету от латинской и германской.[14] “Россия не может определять себя как Восток и противополагать себя Западу. Россия должна сознавать себя и Западом, и Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разъединителем. < …> Но конец славянофильства есть также конец и западничества, конец самого противоположения Востока и Запада. И в западничестве был партикуляризм и провинциализм, не было вселенского духа. Западничество означало какое-то нездоровое и немужественное отношение к Западу, какую-то несвободу и бессилие почувствовать себя действенной силой и для самого Запада”.[15]
Бердяев обратил внимание на архаическую природу народа России, которая в равной мере проявлялась в обеих партиях. Но, одновременно, Россия “самая государственная и самая бюрократическая страна в мире”.[16] Христос – интернационален, а русская православная церковь всегда была слишком национальна и, тем самым, сужала мессианские возможности русского духа.[17] С другой стороны, радикально-демократическая интеллигенция тоже не свободна. Она пропитана идеей равенства.[18]
Если Россия сможет преодолеть внутренние противоречия, то она получит возможность сыграть мессианскую роль в объединении Востока и Запада, в приведении человечества к единству.[19]
Ошибочность первоначального западничества и славянофильства заключается в смешивании самобытности и отсталости.[20] Здесь, пожалуй, заключается центр концепции Бердяева, которая сводится к творческому освоению действительности, а не к охранительным действиям по отношению к старине. Он так же противник механического переноса идей, рожденных на Западе, для обустройства русской действительности.
Особенность России и ее социальной жизни в ее огромной территории. Поэтому она совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов. “Незрелость глухой провинции и гнилость государственного центра – вот полюсы русской жизни”.[21]
Общечеловеческое возникает только через национальное. Этого не понимали космополиты и националисты, и такой подход должен объединить их.[22] “То, что обычно называют “европеизацией” России, неизбежно и благостно”. Но это происходит не через принятие европейских ценностей, а через включение России, с ее самобытностью, в европейскую жизнь.[23] Через такое включение “Россия должна явить тип востоко-западной культуры, преодолеть односторонность западноевропейской культуры с ее позитивизмом и материализмом”.[24]
Бердяев делает вывод о необходимости преодоления крайностей русского Востока и крайностей русского Запада, творческого их синтеза. “В России есть смешение двух стилей – аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от благ мира и обделывающего мирские дела и делишки. Такое смешение не может дальше продолжаться. Если Россия хочет быть Великой империей и играть роль в истории, то это налагает на нее обязанность вступить на путь материального технического развития. Без этого решения Россия попадает в безвыходное положение. Лишь на этом пути освободится дух России и раскроется ее глубина”.[25]
Мережковский не возводил мессианских обязанностей на Россию. Но и он о том же. “Кроме равнинной, вширь идущей, несколько унылой и серой, дневной России Писарева и Чернышевского < …>, есть вершинная и подземная, ввысь и вглубь идущая, тайная, звездная, ночная Россия Достоевского и Лермонтова”.[26]
Европа движется к закату, который выражается в позитивизме и победе мещанского духа, что дано было увидеть русским западникам < Герцену>.[27] Западники и в своем нигилизме, и в своих революционных крайностях добивались иного, не европейского, пути, открывали духовность.
Соединение славянофильства и западничества должно произойти через возникновение “христианской общественности”.[28] Размежевание между партиями произошло после Петра, который привел к параличу православную церковь, узурпировав всю полноту религиозной власти.[29]
Паралич церкви привел к страшному атеизму русской интеллигенции, которая на самом деле искала Бога, что подтверждает масонство декабристов, “Переписка…” Гоголя, творчество Достоевского и В. Соловьева.[30]
Соединение двух направлений русской мысли может привести к краху, если произойдет поверхностно без Христа (читай – без духовности). В таком случае наступит власть Хама. Но такое же соединение может произойти за счет слияния русского и мирового мифа, за счет психологического развития. Не возможен социальный успех без готовности души к его достижению. Такой труд на себя в России брало Православие, но оно стремилось обновиться для того, чтобы соответствовать эпохе. Это стремление проявилось в духовном движении от Гоголя до Бердяева и Мережковского, но было прервано революцией.
Нет необходимости повторять хорошо известные теоретические установки русского марксизма. Он уже не сможет вернуться в том виде, каким был представлен в учебниках философии и научного коммунизма. Но диалектический материализм не может уйти совершенно. С одной стороны, этому препятствует инерция мышления. Но главная сила марксизма в психологической символике, делающей его неумирающим мифом. Его влияние на гуманитарное знание остается огромным. Тем более что точка зрения, им отстаиваемая – отчасти верна. Представляю марксистские концепции в том виде, как они даны в современном мировоззрении.
Американский профессор А. Валицкий представляет русский марксизм, как конечный результат развития западничества и рационализма.[31] В нем выделяются главные черты: универсализм, общечеловеческий прогресс, революция и борьба классов.[32] Мир до возникновения коммунизма есть “царство необходимости”, законы которого описывает исторический материализм. Коммунизм – царство свободы, необходимость преодоленная разумом.[33] Белинский хорошо осознал необходимость в период увлечения Гегелем. Несколько лет он искал путь ее разумного преодоления. Но, похоже, в последние годы жизни отказался от утопических идей,[34] чем приблизился к классическому марксизму.
А. Валицкий считает, что нужно различать марксистский коммунизм и исторический материализм. Первое есть учение о бесклассовом обществе, сознательно преодолевшем царство необходимости. Второе – “теория классового общества и зависимости сознания от бытия; теория возрастающего порабощения человека, достигающего кульминационной точки в капитализме, понимаемом как полное подчинение людей (включая правящий класс) слепому и беспощадному механизму рынка”.[35] С этой позиции понятно сопротивление Гоголя и его последователей капитализму. Феодализм по теории Маркса более мягкая форма эксплуатации и поэтому кажется более справедливым.
Коммунистическое понимание свободы не имело ничего общего с либеральным пониманием свободы личности. Она определялась как свобода “родовая и экзистенциальная”,[36] чем была близка пониманию свободы русскими почвенниками. “Соединение политической власти с научным пониманием природы производительных сил < …> сделает возможным окончательную победу сознания (курсив мой, Э.Н.) над слепой стихией”. Такова окончательная концепция коммунизма в редакции Энгельса.[37]