Средний класс в России — миф. Один из самых любимых и обсуждаемых в последнее время точно так же, как 100 лет назад.
В дискуссиях термин "российский средний класс" используется двояко: либо как некая середина общей совокупности россиян, определяемой независимо от общественного строя, либо как отечественная протобуржуазия, свидетельствующая об успехах модернизации западноевропейского образца. Что касается первого значения, то сложно отказаться от мысли, что в XXI столетие наше общество входит менее однородным, чем оно было, скажем, полвека назад; не опровергнута и версия об углубляющейся социальной поляризации. При второй трактовке проблема представляется еще более запутанной. Россия фактически еще не преодолела феодализм, и маловероятно, что индустриализация, спущенная в пучины традиционного менталитета "сверху", в состоянии создать на выходе социальные общности, определяемые и прогнозируемые в соответствии со взятыми за основу образцами.
В обоих случаях установка на популяризацию идеи среднего класса похожа на социальный заказ. Не углубляясь в занимательное дело разоблачения его инициаторов и исполнителей, отмечу, что как сознательное, так и неосознанное намерение последних угадать в независимом ("коммерческом") проекте одну из тенденций воплощаемого общественно-политического дизайна даже похвально: коллективная аутогенная тренировка может способствовать повышению упругости социальной ткани в реинкарнирующей российской центрифуге. Вместе с тем нельзя забывать, что неадекватная обратная связь часто порождает дополнительные сложности. В этом смысле функциональное уравнивание людей, различающихся не только доходами, но и менталитетом, под ярлыком "процветающий российский средний класс" выглядит экспериментом. Замечательно, если он пройдет успешно, и социальный разрыв начнет сокращаться с каждым поколением. Иначе нам останется лишь констатировать, что "Город Солнца" интереснее проектировать, нежели в нем жить. Правда, для рядовых россиян последствия этого эксперимента вряд ли окажутся более неприятными, чем обычно...
Впрочем, на основании чего делается вывод о том, что все обстоит именно так? Почему сегодняшний средний класс не может наследовать своему дореволюционному предшественнику? И если среднего класса нет, то что есть, и при помощи каких методов и инструментов следует подходить к деликатной задаче социальной стратификации? Если же мы решаем, что средний класс все-таки существует, что из этого следует?
Говоря о среднем классе страны, утверждающей у себя рыночную экономику, резонно отталкиваться от вполне определенного понятийного тезауруса. В его рамках принято считать, что термин "средний класс" впервые стал использоваться в XVII в. в Англии для описания небольшой группы городских предпринимателей, находящихся между крупными землевладельцами и наемной рабочей силой. Со временем понятие прижилось, расширилось. В единое целое представителей среднего класса объединяет несколько признаков. Во-первых, экономическая независимость. Во-вторых, профессионализм и опирающаяся на него высокая самооценка, а также ощущение своей значимости для общества. Отсюда третья черта: выраженная гражданственность. Все это дает возможность среднему классу осуществлять в обществе стабилизирующие функции, подобные тем, которые выполняет в человеческом организме позвоночник, позволяющий сохранять равновесие несмотря на большую подвижность тела. В странах с открытой рыночной экономикой средний класс играет принципиально важную, системообразующую роль. Начиная с Нового времени у него есть и своя идеология — либерализм.
"Слово и понятие 'либерализм' выработаны не нашей жизнью... Доктрина эта строго соответствует в Европе интересам буржуазии, т.е. среднего класса, 104 людей, богатых и умственным развитием, и капиталами. Она обнимает собою все области мысли и выражается протестантизмом в религии, метафизикой в философии, свободой в конституционной, промышленной и торговой политике, словом, она разветвляется по всем закоулкам, всегда оставаясь верна самой себе", — пишет Н.Михайловский [Михайловский 1872]. Почему "не нашей жизнью"! Потому что "либерализм — творение западноевропейской культуры и, в основном, плод уже греко-римского мира средиземноморской области. Корни либерализма уходят в античность, и к этой первозданной его основе принадлежат такие вполне четко выработанные понятия, как правовая личность и субъективное право, в первую очередь право на частную собственность" [Леонтович 1994].
На "правовую личность", "субъективное право" и "частную собственность" в России исторически острый дефицит. По дороге, проходившей во времени и пространстве через Византию, римское наследие претерпело серьезные метаморфозы и пришло к нам уже православием. Гражданский "дух законности" считается в нем затхлым, ибо закон может быть только один: Божий. Склонность к нравственному осуждению права препятствовала становлению в российском обществе горизонтальной системы коммуникаций. По замечанию Н.Бердяева, у русских "все приобретает религиозный характер, они плохо понимают относительное" [цит. по Поляков 1996]. Вопрос Ф.Достоевского: "Можно ли верить и быть европейцем?" — так и остался у нас без ответа.
Мы не так верим и не так торгуем. Наша правовая культура чужда индивидуализму. Наш климат бросает нас то в жар, то в холод, препятствуя привычке к равномерной работе. Наш язык богат звуками, непроизносимыми для европейцев. Понятие "середины" для нас означает не равновесное, но переходное состояние. Почему же мы пошли по западному пути развития, всей силой "просвещенной" мысли уповая на экономическую и политическую либерализацию? Выбора не было. Наступление Нового времени ознаменовалось быст-рым нарастанием воплощенных в военной мощи технического потенциала и геополитического превосходства Запада. Логика самосохранения требовала "европеизации". В дело вступила инверсия: социокультурные ценностные доминанты не вырабатывались внутренней культурой страны, а импортировались. Но при проекции друг на друга двух неравноправных структур излишки "второсортной" отсекаются, а пустоты — заполняются "назначенными" или виртуальными общностями. Это и произошло, когда в свое время возникла необходимость в российском среднем классе.
Можно ли считать, что сегодняшние условия благоприятнее для становления у нас капитализма (и среднего класса), чем то было сто лет назад? Сложно сказать, ведь традиционная политическая культура все еще очень сильна в России*; да и культивируемый при тоталитарных режимах инфантилизм политической рефлексии вряд ли будет изжит в рамках одного-двух поколений. Вместе с тем нельзя не отметить, что влияние православия существенно уменьшилось. Православной русской культуре, идеализирующей бескорыстие, частное право всегда было чуждым и непонятным, и это давало основания полагать, что в традиционно православном обществе никогда не укоренятся начала либерализма. Так что, если модернизация все еще является осевой идеей российского социально-политического дизайна, не стоит упускать сравнительно благоприятный исторический момент для пропаганды частнокапиталистической правовой этики.
Но уж коли речь зашла о модернизации, каковы перспективы российского капитализма? Оставим в стороне запросы глобализации. Возможные следствия смеси "Россия плюс капитализм'' уже были предметом развернутого анализа в трудах Герцена и Чернышевского; второй раз на те же грабли наступать — желания никакого. Однако фраза о том, что "в России есть рынок, но нет капитализма", заставляет вспомнить А.Чаянова [Чаянов 1924] и К.Полани [Polanyi 1957], обнаруживших ряд самодостаточных базовых экономических систем, не выстраивающихся в цепь исторически последовательных стадий, а существующих параллельно с капитализмом и вступающих с ним в симбиоти-ческие отношения. Фундаментальной критике подвергается в их работах идея.