Из новых явлений следует отметить замещение многих заимствований из русского и других европейских языков местной, как правило, тюркской терминологией. В остальном не наблюдается значительных отклонений от той формулы узбекской идентичности, которая была предложена в свое время А. Якубовским. Пантеон национальных героев по-прежнему формируется, главным образом, из представителей чагатайской эпохи, а во главе них стоит фигура Темура, которому воздвигнуты памятники, музеи, словом, оказаны почести самой высокой категории. Фигуры золотоордынской эпохи — Шейбани и Абулхаир-хана, напротив, упоминаются довольно редко, нет ни одного памятника, ни одной книги, посвященных деятелям эпохи Узбекского Улуса.
Похоже, по вопросу о высших национальных приоритетах имеется достаточно высокая степень консенсуса между правящей и культурными элитами, сконцентрированными в столице. Неясность до сих пор сохраняется и в вопросе о природе формирующегося национального государства — должно ли оно оставаться этноцентристским, как и было задумано в 1924 г., или его следует преобразовывать в то, что характеризуется понятием nation-state (государство-нация). Если в первом случае первичным является этнос, а вторичным — гражданство, то во втором случае — наоборот: в графе "национальность" в анкетных данных ставится название страны, где проживает данный индивидуум, а не его этническая принадлежность. В практическом плане второй вариант, учитывая настроения в обществе, особенно в среде национальной элиты, является пока маловероятным. Соответственно, формирование узбекского государства и общества как nation-state отодвигается на неопределенную перспективу.
Проанализировав Конституцию и основные законы Республики Узбекистан, мы приходим к выводу, что конструктивистский подход превалирует над примордиалистским.
Данный экскурс представляет собой опыт применения метода конструктивизма к изучению узбекской идентичности, однако не стоит возводить этот метод в некий абсолют. Как говаривал Кузьма Прутков, всякая односторонность подобна флюсу.
Почему же не всегда разумно следовать до конца тем или иным методам или той или иной теоретической парадигме? А потому, что можно прийти в противоречие с реальностью, а, кроме того, остаться глухим для других альтернативных подходов
Конечно же, апология радикального эмпиризма также малопродуктивна, поскольку любой факт, в свою очередь, есть в некотором роде конструкт, продукт интерпретации его воспринимающим субъектом. Сам отбор фактов всегда субъективен и в некотором роде детерминирован тем методом или теорией, которыми вольно или невольно одержим исследователь. Банальностью было бы утверждать, что удачен тот исследователь, по крайней мере в сфере социальных наук, которому удается найти баланс между верностью определенному методу, открытостью альтернативным теориям, чутьем в отборе фактологических данных - и при этом избежать эклектизма[45,31].
Кстати, сам Б. Андерсон, один из авторитетов теории конструктивизма в вопросах наций и национализма, вынужден был поправлять и смягчать позицию другого конструктивиста Э. Геллнера. Для последнего возникновение наций напрямую связано с современными политическими институтами и появлением так называемых современных государств. Геллнер вместо термина "возникновение" применял более "сильный" термин "создание" (nation invention), представляя нации как продукт деятельности современных государств и процесса модернизации. Против односторонности "модернистского" уклона Геллнера восстал его же ученик Э. Смит, который попытался несколько восстановить интерес к этническому как предтече наций. Выступая на знаменитом варвикском диспуте по вопросам национализма , он не возражал против того, что национализм и нации являются продуктами современных исторических условий, связанных с индустриализацией, социальной мобильностью, массовым образованием и формированием сферы так называемой высокой культуры (Андерсон дополняет этот ряд печатным капитализмом ). Но он говорит, что в описании феномена национализма "это только половина истории". Другая половина связана с природой этнического, которая происходит от таких явлений, как коллективные память и мифотворчество, групповая консолидация вокруг определенных символов, традиций, норм и ценностей. Благодаря этим более древним по происхождению факторам протонациональные этнические группы обладают определенной, хотя и слабо акцентированной, самоидентификацией, которая становится "выпуклой", как правило, в период возникновения национальных движений и идеологий, а также современных национальных государств.
Позиция Смита, возможно, и порадует наших отечественных "примордиалистов". Но нельзя забывать, что сам Смит все же остается в рамках конструктивизма, проливая его свет и на природу этнического, показывая при этом сложный и в некотором смысле спонтанный характер этнического. На наш взгляд, спонтанность этническому придает активная роль рядовой интеллигенции и лидеров низшего и среднего уровня. Когда я рассуждал о конструировании современной узбекской идентичности, то имел в виду и этническую сторону вопроса, и национальную (от слова "нация", взятого в его западной интерпретации).
Представляется неправомерным ставить знак равенства между конструктивизмом и советологией, которая более склонялась к теории заговора (conspiracy theory), давно преодоленной в западной социологии и считающейся нонсенсом в современной академической среде. Важное отличие умеренного конструктивизма от крайних образцов советологии состоит в том, что последователи первого вовсе не сводят возникновение узбекской и других советских наций к темным замыслам советской власти, хотя факт социальной инженерии признается ими как один из источников этих квазигосударственных образований. Халид в своей книге о джадидах показывает, как в этом процессе поиска национальной идеи участвовали и даже лидировали в определенный период местные интеллектуалы. Он пишет, что само понятие "миллат" (нация) в устах джадидов на первых порах еще не полностью утеряло своего исламско-религиозного значения. Джадиды только стали нащупывать и формировать идеолого-патриотическую терминологию. Используя ее, они пытались мобилизовать и пробудить к прогрессу и объединению мусульманские массы в Средней Азии. Понятие "миллат" и было здесь одним из ключевых знаковых понятий. Но оно не являлось в чистом виде этническим по своему содержанию. Местные джадиды (например, Бехбуди) часто использовали как синонимы понятия "узбек" и "тюрк". Идея же тюркизма, в свою очередь, была не столько этнонациональной, сколько социально-прогрессистской, служа проводником реформистских (модернистских) мусульманских идеологий, рождавшихся в лоне Османской империи, особенно в среде младотюрков[46, 207].
История есть в принципе процесс открытый, с точки зрения ее полной непредсказуемости, а исторический процесс - не что иное, как результирующая, складывающаяся в итоге сложения множества противоречивых тенденций и факторов, комбинация которых постоянно изменяется. Хотя история не знает сослагательного наклонения, нетрудно представить, что 1920 г., когда Ленин решал вопрос, каким национальным государствам быть на территории Средней Азии, могли возобладать и иные схемы национально-территориального устройства. Так, Геллнер приводит в качестве примера Эстонию: эстонцы в XIX в. вообще не имели даже самоназвания и стали самоидентифицирующей нацией только в XX столетии. Такой же нацией, к примеру, могли стать и сарты, которые, по крайней мере, имели свой так называемый сартский язык, послуживший позже первоосновой современного узбекского языка.
Прослеживается траектория эволюции тех общностей, которые вошли в категорию узбекской национальности (здесь я опять возвращаюсь к советской интерпретации национального). Каждая из этих этнических или субэтнических общностей уже имела на тот момент определенную этнокультурную идентичность, обладавшую комплексной иерархической структурой, слоями которой служили религиозная, территориальная, языковая, родо-племенная и иные типы принадлежности. На базе этого чувства принадлежности формировалось чувство "мы", позиционированное по отношению к "другим" (этносам, племенам, культурам).
Это чувство "мы" было весьма партикулярно и до момента образования советских национальностей являлось предметом волюнтаристской конструкции гораздо в меньшей степени, чем регистрируемые позже этнические общности и национально-государственные образования. В формировании последних принимали активное участие государство, партия, российская и местные интеллектуальные элиты, но кроме того и "объективные" модернистские процессы - бурное развитие печатного дела, рост грамотности населения, развитие системы образования, формирование оплачиваемой категории работников интеллектуального труда, создание книжного рынка и других социально-культурных институтов (библиотек, средств массовой информации и т.д.)[47, 155].
В этот модернистский период сами этнические и субэтнические образования также активно развивались и реструктурировались, адаптируясь к новым явлениям и прежде всего к национально-властной иерархии, напоминавшей своего рода матрешку: СССР как самая большая матрешка, далее в порядке значимости - национальные союзные республики, национально-автономные республики и округа и, наконец, этнические группы, не имевшие никаких представительных административных структур. Весь последующий перестроечный и постперестроечный взрыв национализма тесно связан со сломом этой "матрешечной" иерархии, старательно и последовательно лепившейся советской административной системой, но не выдержавшей, тем не менее, натиска местного национализма. В этом крушении советской национально-государственной системы есть, безусловно, сильный элемент спонтанности или, по крайней мере, спровоцированности со стороны местных национальных лидеров и движений. Новые национальные элиты постсоветского периода взяли под контроль ситуацию в своих республиках далеко не сразу, а в Таджикистане - только в конце 1990-х годов. Таким образом, между системами, построенными на полновластии центральной правящей элиты (советской и постсоветской), имел место разрыв, в котором относительную свободу получили стихийные социетальные силы этнонационализма. Лозунги национального самоопределения этого периода хотя и были разновидностью конструкта, но в их формировании участвовали не столько государственные структуры, сколько лидеры гражданского общества.