Важно и то, что национально-устремленное самосознание белорусов рубежа веков, как и многих других долго угнетаемых народов, базировалось на социальной подоплеке. Широко известно, что изначально в основе национальной идеи и этнического самосознания в целом лежит антитеза "мы — они", причем, образ "они" (чужаки) служит основой не только различения с членами другого этноса, но и интеграции собственного как "мы". Более того, образ "они" при необходимости (а нередко и без оной) с легкостью превращается в так называемый "образ врага". Примечательно, но "образ врага" для белорусов никогда (за исключением моментов прямых военных столкновений) не носил этнического характера: в бедах народ винил не русских и не поляков, а "панов". Думается в этом тоже коренится причина приятия советской власти и интеллигенцией, и — в основной массе — народом, несмотря на настороженность в отношении массовых действий и эпохальных идей.
Нельзя не признать, что в самом фундаменте этой национальной идеи при всем ее по-человечески крайне привлекательном содержании есть некоторое "но". Причина этого "но" — то, о чем некогда много писали два совершенно разным мыслителя — Н.Бердяев и Н.Лосский: недостатки народа (как и личности) суть продолжение его достоинств. Отсутствие имперских амбиций в менталитете народа может привести к вялости и бездеятельности в принципиально важных вопросах. Миролюбие нередко оборачивается подчиненностью обстоятельств. А исчезновение оппозиции "мы — они" — к размыванию "порога коммуникации". Тем более, в период, когда огромная государственная машина направлена на создание некоего мифического существа, чья этническая принадлежность определяется словом "советский". Начиная с 1930 г. — с обвинения белорусской интеллигенции в "буржуазном национализме", с ареста 108 культурных деятелей, с подрыва крестьянского хозяйствования путем насильственной коллективизации — начался хорошо известный всем республикам СССР процесс унификации народа. Это точка, от которой можно вести отсчет длительного упадка национально-культурного сознания белорусов.
Так, несмотря на то, что в 1940-1941 гг. в Белоруссии на 10.000 населения приходилось 24 студента (а это больше, чем в Германии, Франции и Великобритании в этот же период), языком обучения был русский. Белорусскоязычная интеллигенция планомерно заменялась русскоязычной. То же касалось и рабочих — мигрантов из деревни, принимавших русский язык в качестве языка общения. Если же вспомнить о чудовищном подрыве генофонда в годы второй мировой войны (четверть населения в возрасте от 18 до 40 лет, т.е. тех, кто мог составить основную силу общенародного процветания) и годы сталинского террора, первыми жертвами которого пали национально настроенные интеллигенты, искоренение белорусских учебных заведений (так, в 50-е годы большая часть районных и областных центров Белоруссии вообще не имела белорусскоязычных школ), то причины "национальной маргинализации" становятся явными.
Не изменилась ситуация и в пору "оттепели". Уже в 1959 г. на встрече с представителями интеллигенции в Минске Н.С.Хрущов во всеуслышание заявил: "Чем скорее мы все будем говорить по-русски, тем скорее построим коммунизм". Этим заявлением определилась национальная политика государства на многие годы вперед. Можно даже сказать: странно не то, что белорусы утратили язык и в значительной степени интерес к отечественной культуре — странно совсем обратное: то, что более 80% населения страны признает себя этническими белорусами, а 70% считают родным языком белорусский! Какие же параметры "белорусскости" позволяют сохранить стабильную этническую самоидентификацию народа при утере языка и весьма слабом национальном самосознании общей массы населения? Думается, что в первую очередь эта самоидентификация базируется на государственной принадлежности, о чем уже было говорено. С другой стороны, далеко не последнюю роль в этом играет осознание собственного менталитета и построение на его основе так называемого этнического самообраза белоруса — целостного и устойчивого представления членов общности о том, что, собственно, объединяет их в этнос, отличный ото всех других по своему душевному складу, совместно разделяемым ценностям, нормам, традициям, поведению, происхождению, нраву, внешнему облику и т.д. Язык же, пусть и не исполняя своей роли наиважнейшего средства этнической коммуникации, в белорусской культуре сохраняет иное значение — символической составляющей этнической культуры и традиции. Выражаясь фигурально, хотя по-белорусски в быту говорят немногие, но белорусские песни поют все.
Следует учитывать и то, что язык в повседневном понимании воспринимается не только как основной, но даже и как исключительный признак этноса. В том, что родным языком в 1985 г. был признан именно белорусский, сыграло свою роль и то обстоятельство, что таким способом народ пытался отграничиться (пусть и пассивно) от унифицирующей все и вся государственной махины, в частности — от набившего оскомину словосочетания "советский народ". Более того, можно предположить, что если бы идеологи белорусского возрожденческого движения конца 20 в. не пытались провести реформы культуры и образования столь поспешно и огульно, как это происходило (насильственный перевод на белорусский язык учебных заведений — при достаточно слабом знании его педагогами и т.д.), а отнеслись бы к этому вдумчиво, принимая во внимание историко-культурные обстоятельства, многолетние привычки народа и само ментальное недоверие белорусов к радикальным преобразованиям, вероятно, к настоящему моменту двуязычие в Белоруссии существовало бы не формально, а реально.
Так, наличие четырех (!) языков в Швейцарии не является помехой для существования швейцарцев как осознающей себя — и осознаваемой другими — нации.
Вот тут-то мы встаем перед важнейшим вопросом: можно ли сказать о том, что сейчас белорусы существуют не только как этнос, но и как нация? Некоторые говорят: "Конечно, какие могут быть сомнения! Мы же состоим в ООН, следовательно, мы — нация". Однако, когда речь идет не о номинальном, но о действительном положении дел, такое доказательство "было бы смешно, когда бы не было так грустно". С другой стороны, оголтелые вопли о том, что белорусов как общности не существовало и не существует, доказывают лишь полнейшую историческую (уж не говоря об общекульурной) безграмотность их издающих. О причинах, помешавших превращению белорусского этноса в нацию, думается, сказано уже достаточно. Однако, впрямь ли так безнадежно положение Белоруссии? Как только мы ставим этот вопрос, мы оказываемся лицом к лицу с нашим четвертым парадоксом.
Дело в том, что по большинству параметров, в соответствии с которыми в последние десятилетия определяется нация (как то: исторически длительное совместное проживание этноса или этносов, образующих нацию на одной территории, субъективно воспринимаемой как "родина", "отчизна"; наличие государственного суверенитета и централизованных систем воспитания, социализации, инкультурации; единство национальной самоидентификации и менталитета; собственная профессиональная культура, связанная с деятельностью интеллигенции; и т.д.) белорусы, безусловно, уже давно перешагнули отметку "этноса". Но стали ли нацией? Мы уже говорили об определяющей роли этнического самосознания в бытии любого народа. Думается, что национальное самосознание с лежащей в его основе национальной идеей играет роль даже более значительную — хотя бы в силу ее гетерономности: нация априорно более разнородна, нежели этнос, потому и нуждается в институциализации всех сфер культуры, которая и обеспечивается государством с соответствующей национально-государственной идеологией. Однако — так уж распорядилась сама история — белорусская государственность никогда не была собственно-национальной. Так, в период ВКЛ она имела сословный (и полиэтнический) характер, а в годы советской власти — характер подчиненный унифицирующему центру, — и не столько даже полиэтнический, сколько интернациональный. Разумеется, по этому поводу сколь угодно можно лить слезы и проклинать захватчиков-соседей. Можно воспевать золотое прошлое ВКЛ, не обременяя себя вопросом: а было ли оно "золотым" для крестьянина-белоруса. А можно, разобравших в исторических и коллективно-психологических закономерностях, принять как данность положение современного белорусского общества и строить проект его будущего, руководствуясь не столько ностальгическими побуждениями, сколько реальностью нынешней ситуации.
Какова же эта реальность? Если мы примем тезис об определяющей роли национального самосознания в самостроительстве нации и попытаемся связать его с белорусской современностью, то придем к неминуемому выводу: белорусы, бесспорно, обладают развитым самосознанием в узком смысле этого термина, т.е., самосознанием как самоидентификацией. Однако, действенной, активной, "культурно- империалистической" идеи, лежащей в основе национального самосознания (в его широком понимании) в менталитете белорусов — как этноса, а не как отдельных представителей его культурного слоя — не сложилось. Более того, такая идея расходится с самим менталитетом народа, относящегося к жизни, прежде всего, с позиций здравого смысла и пассивно, но упорно сопротивляющегося всякому давлению — в том числе и националистическому. Следовательно, путь насильственной "белоруссификации" исключается — хотелось бы нам этого или нет. Какой же путь остается?