На рубеже веков имперский институциональный порядок трещал по всем швам: кризис власти, проявившийся еще в первой половине XIXв. и обусловивший проведение «великих реформ» (оставшихся незавершенными), в конце XIX– начале ХХ в. проявился в неспособности власти возглавить и последовательно осуществить реформы, жизненно необходимые модернизирующейся стране. До крайности обострившиеся противоречия между государством и обществом вылились в революцию 1905 г. Установление думской монархии не только ни привело к ожидаемой разрядке социальной напряженности, но еще более усугубило комплекс существовавших проблем, достигших предельной остроты в годы Первой мировой войны.
Кризис власти развивался в тесной взаимосвязи с кризисными тенденциями в церкви – части государственной структуры. Наиболее зримо кризис церковной организации проявился в начале ХХ в. На рубеже веков русская православная церковь была озабочена проблемой самоидентификации, что нашло выражение в реформаторском внутрицерковном движении. Его участники высказывались за упразднение синодального управления, восстановление патриаршества и созыв Всероссийского церковного собора.
Церковь стремилась к автономии, что требовало существенной корректировки институционального имперского порядка: легитимность самодержавной имперской власти была поставлена под угрозу. Стремясь подтвердить свою легитимность и делая ставку на религиозность народа, имперская власть все чаще апеллировала к идее своего божественного происхождения, при этом внешне демонстрируя «органическое слияние» с церковью. Но результат был обратным: церковь еще больше политизировалась, устраивая «царские праздники», канонизируя святых по «просьбе» императора, одним словом, проводя кампанию «популяризации» царя. Какую позицию на самом деле занимала власть, стремящаяся к гармоническому единению царя, церкви и народа, и насколько далек был этот миф от реальности, показало «кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. Приведем меткое высказывание Т. Шанина:«…две недели спустя после капитуляции главной твердыни России на Тихом Океане - Порт-Артура, трижды битая русская армия наконец выиграла битву, в собственной столице, подавив силой невооруженную демонстрацию промонархистски настроенных рабочих, шедших к царю, чтобы просить его милосердия».
Размывание традиционных социальных институтов, начавшийся в России с эпохи «великих реформ», прогрессирующий распад доиндустриальных отношений и связей, «несвоевременных» эпохе бурного капиталистического развития, послужили «благоприятным» фоном девальвации прежних идентификационных программ.
В современной литературе аксиоматичным стало утверждение о том, что в Российской империи первичным и доминантным критерием самоидентификации для русского крестьянского населения была конфессиональная принадлежность. Вполне разделяя эту точку зрения, попытаемся понять, что значило для русского крестьянина быть православным. По нашему мнению, конфессиональная идентичность подразумевала для крестьянина не только специфическую веру в Бога (преимущественно в форме обрядоверия), но и веру в царя-батюшку, кроме того, была, по сути, тождественна его сословной идентичности: быть православным для рядового крестьянина означало быть крестьянином. Попытаемся пояснить эту мысль. Следует помнить, что крестьянская реальность – это реальность с простым разделением труда, минимальным распределением знания (низкий уровень специализации) и однородностью сельского населения. Ее воспроизводство обеспечивается соответствующей логикой социализации, в контексте которой личность подчиняется «формализованному семейно-ролевому поведению и патриархальной власти». В таких условиях «социализация производит социально предопределенные и в высокой степени профилированные идентичности», которые в обществе легко узнаваемы, поскольку «идентичность постоянно подтверждается всей социально значимой интеракцией», когда «всякий знает про всякого, кем является другой и он сам». Другими словами, крестьянская идентичность в силу своей профилированности имела нерефлексивный, предзаданный характер. Можно утверждать: пока крестьянин находился в пределах единственно знакомой ему реальности, в его проблемы не входила проблема идентичности (в том числе национальной); он был, прежде всего, православным «по рождению» крестьянином-христианином. «Профилированность» конфессиональной идентичности крестьянства обусловливала ее локальный характер.
Вторым важнейшим критерием самоидентификации русского крестьянства выступала локально-территориальная принадлежность: (региональная и деревенская), которая была еще сильна в конце XIXвека. А.С. Ахиезер отмечает, что многие города знали лишь свой округ, а деревни – свою колокольню; псковичанин, которому говорили о гибели России, отвечал: «Что нам до России, ежели мы псковские». Присущая обывателям локально-территориальная идентичность отражает слабость социальных интеграторов. (Это, кстати, роковым образом сказалось в гражданской войне, когда донские казаки отказались вступать с боями в пределы «кацапских» земель).
Таким образом, крестьянское общество – это локальное общество с соответствующей ему традицией социализации, институциональным порядком и способами идентификации. Локальный характер самоидентификации крестьянства может служить доказательством его отстраненности, определенной изолированности от интересов и проблем «большого общества». Этому нетрудно найти объяснение: на протяжении веков народ был исключен из имперских административных июридических структур, произошедшая в 1861 г. отмена крепостного права также не привела к интеграции крестьян в политическое имперское сообщество. На рубеже XIX– ХХ вв. у народа отсутствовала идентификация с государством (универсальным компонентом имперской идентичности). Инерция крестьянской профилированной идентичности проявилась в частности в том, что старшее поколение крестьян, прожившее основную часть жизни в крепостничестве, ностальгировало «по барину». В этой связи можно вспомнить характерную литературно-художественную зарисовку Г.И. Успенского «Остановка в дороге» из цикла «Очерки переходного времени» (1864 – 1890 гг.).
Со второй половины XIXв. локальный крестьянский мир начал постепенно разлагаться, в пореформенной России со всей остротой обозначилась проблема раскрестьянивания, разрушения деревни. Следствием крестьянской реформы 1861 г. можно считать эрозию профилированной идентичности, цементировавшей крестьянскую картину мира. Во-первых, постепенно набирал обороты процесс социально-экономического размежевания в крестьянской общинной среде, проявившийся, в частности, в появлении т.н. крестьянской буржуазии («кулаков», «мироедов»), распространении ростовщичества. Тем не менее, справедливости ради надо признать, что процесс поляризации в определенной мере уравновешивался внутри общины процессом выравнивания за счет действия фактора социально-экономической мобильности крестьянства. Столыпинская аграрная реформа 1906 – 1911 гг., предоставившая крестьянам право получить свои наделы в собственность и выйти из общины, способствовала снижению авторитета сельской общины, оспаривая тем самым «смысловой универсум» традиционной крестьянской социализации (общинного воспроизводства).
Во-вторых, модернизация страны сопровождалась стремительной урбанизацией, в которой самое активное участие принимало крестьянское население. Исследователь российского крестьянства Т. Шанин утверждает, что уровень вымирания и ухода из сел крестьянских семей находился в прямом соотношении с размерами и достатком хозяйств: деревенская беднота мигрировала в города в поисках средств к существованию, богатейшие крестьянские семьи находили себя в купеческой деятельности мелких и средних городов. Как отмечает О.А. Сергеева, миграция и урбанизация обуславливают прохождение социализации вне сферы перекрестного давления привычных культурных и поведенческих стереотипов. В результате этих процессов нарушалась относительная культурная замкнутость крестьянского локального мира, исчезали некоторые специфические черты деревенской общности и культуры. Переселившемуся в большой город крестьянину была незнакома городская система социального общения, он оказывался «без языка» в широком смысле слова. Известные ему локальные интеграторы не действовали в городском социокультурном пространстве, предполагавшем значительную автономизацию личности.
Вследствие кардинального изменения условий социализации перед «крестьянином-горожанином» вставала проблема самоидентификации, усвоения незнакомых ролевых структур и социально предписанных поведенческих типизаций, своеобразной системы ценностей. Пытаясь приспособиться к городской реальности, осознать себя носителем новой социальной роли «городского жителя», крестьянин нередко маргинализировался: утрачивал связь с деревней (с землей, а зачастую и с семьей) и «не находил себя» в городе.
Важно отметить в этой связи, что одним из проявлений кризиса идентичности исследователи считают активизацию маргинальных типов мировосприятия. Феномен маргинализации (вненаходимости, пограничности) – неизбежное следствие модернизационных процессов, размывающих прежние идентичности.
Прекрасной иллюстрацией разлагающего влияния города на выходцев из деревни служит картина В.Е. Маковского «На Бульваре» (1886 – 1887 гг., ГТГ). Подвыпивший мастеровой наяривает на гармошке, он далек от крестьянских бед и забот, о которых рассказывает ему приехавшая из деревни жена, держащая завернутого в одеяло ребенка. Семья потеряла кормильца. Суть изображенной художником драмы состоит именно в том, что бывший крестьянин, вырвавшийся в городскую жизнь, оторвался от родной почвы и «потерял себя». Если учесть, что сюжеты критической реалистической живописи всегда являются «социальным обобщением», то становится очевидным, что сюжет В.Е. Маковского отражает отнюдь не единичный случай «утраты идентичности», а как минимум закономерную тенденцию кризисных реалий конца XIX– начала ХХ века.