Стиль жизни, навязываемый человеку производственным циклом индустриального общества и вынуждающий всецело сосредоточиться на выполнении социальных ролей, опустошает его, не оставляя ни времени, ни сил на разностороннее развитие личности. Общество самим процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность. Оставит ей какое-нибудь одно специальное направление. Личность должна бороться за свою индивидуальность, за самостоятельность, за разносторонность своего «Я». Индустриальное общество делает победу в борьбе такого рода труднодостижимой, но тем важнее она становится для одержавшей ее личности.
Анализ общества рубежа XIX-ХХ веков показывает, что оно было не просто индустриальным, а индустриально-урбанистическим. В «Восстании масс» Х. Ортега-и-Гассет говорит о растущей «скученности», «переполнении» как характерных признаках его времени, усматривая причину в скачкообразном росте населения.[13,78] Важной особенностью урбанизации является то, что этот процесс заключается не в разрастании городов строгого типа – административных и торгово-ремесленных поселений, а в росте индустриальных и торговых городов-гигантов нового типа, все более становящихся подлинными центрами жизнедеятельности вообще. В этом убеждают следующие цифры: в 1800 году на планете было 5% городского населения, а к началу 90-х годов ХХ века его численность уже превысила 45%. Два столетия назад насчитывалось примерно 50 миллионов горожан, а к 2000 году – свыше 3 миллиардов.[22]
Влияние новой городской среды на формирование «человека-массы» огромно. Попадая в город, человек оказывался в новой для себя ситуации, когда прежние его регулятивы поведения переставали действовать, а новые еще не были вполне ясны. Отсутствие стабильных форм общения, способствующих преодолению анонимности, порождало дезорганизованность и социальную напряженность. Урбанизация была предпосылкой для формирования особой формы бытия «человека-массы» - несобранной, анонимной массы. Формированию новейшей городской массы способствовало по мнению А. Роуза, ослабление «первичных» связей: во-первых, в отличие от сельского мира, городская жизнь создает условия для замкнутого, изолированного существования, во-вторых падает роль некоторых институтов, которые раньше, по выражению американского философа Ч. Кули, были «инкубаторами» по формированию человеческой личности – семьи, соседства, церкви.[23]
Резко меняется характер коммуникации. На смену построенным на началах солидарности, свойственным для сельской общины личным неформальным отношениям в малых группах, приходят более обезличенные связи в составе многочисленных и разнородных общностей. Общение городского человека становится избыточно многосторонним и вынужденно формализованным. Согласно Б. А. Грушину, по подсчетам современных социологов каждый человек ныне является участником минимум 5-6 малых групп, 10-15 больших и средних групп. При такой плотности общения формализация, поверхностный характер большей части межличностных контактов становится практически неизбежным.[4,39]
О. Шпенглер в работе «Закат Европы» уделяет большое влияние развитию индустриально-урбанистического общества, называя данное общество фазой цивилизации, которую он понимает, как органически логическое следствие, как завершение и исход культуры. Цивилизация – это эпоха мирового города. «Мировой город и провинция – этими основными понятиями всякой цивилизации открывается совершенно новая форма истории, которую мы сейчас переживаем… вместо мира – город, одна точка, в которой сосредотачивается вся жизнь обшивных стран, в то время как все остальное увядает, вместо богатого формами, сросшегося с землей народа – новый кочевник, паразит, житель большого города, человек абсолютно лишенный традиций, растворяющийся в бесформенной массе, человек фактов, без религии, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокого отвращения к крестьянству (к его высшей форме – провинциальному дворянству), следовательно, огромный шаг к неорганическому, к концу… В мировом городе нет народа, а есть масса. Присущее ей непонимание традиций, борьба с которыми есть борьба против культуры, против знати, церкви, привилегий, династий, преданий в искусстве… - все это признаки новой по отношению к окончательно завершенной культуре и к провинции поздней, и лишенной будущего. Однако неизбежной формы человеческого существования».[19,75] Не смотря на излишнюю пессимистичность, Шпенглер сумел в сжатой форме указать все основные признаки современного общества. Единственное, в чем я не согласна с философом – это то, что он считает массу неким четвертым сословием. Масса не является никаким сословием, она – вне всяких сословий и включает в себя представителей самых разных сословий, групп и классов.
Задолго до ведущих мыслителей Запада об этом писал русский философ К. Н. Леонтьев: «Машины, пар, электричество и т. д., во-первых, усиливают и ускоряют смешение сословий, а, во-вторых, все эти орудия выгодны только для того класса средних людей, которые суть и главное орудие смешения, и представители его, и продукт…».[8,320]
Таким образом, большинство исследователей считает индустриализацию и урбанизацию важнейшими детерминантами формирования «человека-массы». И, в большинстве своем оценивают эти факторы и само доминирование данного социокультурного типа негативно. Различие существует лишь в том, на что направлена критика – на самого «человека-массу» и его влияние на цивилизацию, или на общество, которое развиваясь именно так, а не иначе, воздействуют на данный тип.
Я считаю, что улучшение сложившейся ситуации возможно при демонополизации производства и увеличении доли предприятий малого и среднего бизнеса. Данные предприятия вносят разнообразие в ассортимент товаров и услуг и, тем самым, заставляют «человека-массу» совершать акт свободного выбора, причем не только той или иной продукции, а в конечном итоге, образа жизни и способа существования в целом.
2.2 Процессы демократизации общественной жизни
Корни демократизации уходят в просветительские идеи прав человека, и прежде всего, идеи равенства всех граждан перед законом. «В XVIII веке определенные узкие круги открыли, что каждому человеку, без каких-либо оценок, один уже факт его появления на свет дает основные политические права, названные правами человека и гражданина, и что в действительности лишь эти всеобщие права и существуют. Все иные права, связанные с личными заслугами, осуждались, как привилегии». [13,50]
В начале идеи прав человека были уделом немногих и чистой теорией, но вскоре эти немногие стали воплощать их в жизнь, утверждать и отстаивать их. Таким образом, постепенно приоритет человека вообще, «без примет и отличий», человека как такового, превратился из общей идеи или правого идеала в массовое мироощущение, во всеобщую оценку. Но идеал, осуществляясь, перестает быть идеалом. Формальное равенство прав и возможностей, не подкрепленное равенством фактическим (т. е. нравственным, культурным), самосовершенствованием, правильным пониманием соотношения общественных прав и обязанностей, привело не к реальному личностному росту индивида, а лишь к росту амбициозности, претензий «человека-массы». Итак, внешние ограничения практически во всех сферах жизни для «большинства» оказались сняты. Но, как верно отмечает П.П. Гайденко, «… снятие внешних ограничений превращается в полный произвол индивидуальных вождений, если человек не знает ограничений внутренних, не умеет и не хочет “укорачивать самого себя”».[3,165] Именно таков «человек-масса» нового образца, которого открывшиеся возможности не улучшили, а превратили в подобие избалованного ребенка. Самой главной ценностью для него стало осознание того, что ему («по праву рождения») все дозволено и ничего не обязательно.
В начальный период становления демократии, амбиции «человека-массы» несколько сдерживались существованием в обществе множества различных цензов, прежде всего имущественного и образовательного. Подобные «плотины» не пускали во власть представителей массы. Но «массовый» человек боролся с элитой с помощью ее же оружия – требуя осуществления ею же декларируемых прав. По-настоящему массовым общество стало тогда, когда все цензы были упразднены, а единственный оставшийся – возрастной, был снижен до предела.
В настоящее время в политике все явственнее дает о себе знать проблема гипердемократии. Встает вопрос, возможно ли решение проблем будущего страны, человечества арифметическим большинством индивидов (одно дело – защита коренных материальных интересов, другое – выбор стратегии развития общества)?[23] Х. Ортега-и-Гассет пишет о вытеснении квалифицированных меньшинств из сферы политики, выдвижении массой себе подобных политиков. Такого рода власть, как правило, живет нуждой сегодняшнего дня, но не планами будущего: ее деятельность сводится к тому, чтобы «как-то увертываться от поминутных осложнений и конфликтов: проблемы не разрешаются, а лишь откладываются со дня на день … даже с тем риском, что они скопятся и вызовут грозный конфликт».[13,135]
Опасность демократического духа состоит в том, что верховным началом жизни народа фактически провозглашается его собственная воля, независимо от того, на что она направлена, каково ее содержание. « Народная воля, – отмечает Бердяев, - может захотеть самого страшного зла, и демократический принцип ничего не может возразить против этого. В этом принципе нет гарантии того, что его осуществление не понизит качественный уровень человеческой жизни и не истребит величайшие ценности».[2,160]
Причины торжества «демократической метафизики» в ХХ веке заключается по Бердяеву, в утрате истоков духовной жизни, духовном упадке человечества, в росте скептицизма. Если нет правды и истины, то будем признавать за них то, что признает большинство, если они есть, но я их не знаю, опять остается положиться на большинство. «Чудовищно, - восклицает Бердяев, - как люди могли дойти до такого состояния сознания, что в мнении и воле большинства увидели источник и критерий правды и истины».[2,160]