Марксизм-ленинизм стал официальной идеологией: любая философия, или система идей, которая выходила за пределы марксизма (в его ленинском варианте), неизбежно квалифицировалась как «буржуазная», «помещичья», «клерикальная» и признавалась контрреволюционной и антисоветской, т.е. опасной для самого существования политического строя и советской власти.
Идейная нетерпимость, утверждавшаяся Лениным еще со времен его программной работы «Что делать?» (1902) в качестве наиболее эффективного средства борьбы с «несоциалистической идеологией» (прежде всего «буржуазной» как более старшей по возрасту и потому более опасной) стала основанием официальной политики советской власти в сфере идеологии и культуры как диктаторской, монополистической, насильственной.
Ведя свое происхождение от русского радикализма (позднего
В.Белинского, Н.Чернышевского, Н.Добролюбова и Д.Писарева, П.Ткачева и
– негласно – С.Нечаева), молодая революционная культура усвоила все «беззаконные» средства русской «контркультуры»: непримиримость в борьбе с классовыми врагами, с господствующей культурой, включая религию; неспособность пойти на компромисс с идейными противниками и стремление не спорить с оппонентами, а насильственно устранять их со своего пути с тем, чтобы использовать эти средства для утверждения культуры господствующей и официальной при советской власти.
Другим источником революционной культуры явились традиции российского деспотизма, русского самодержавия, которые оставались для русских марксистов-ленинцев социокультурным и политическим идеалом цивилизации – и до, и после революции. Н.А.Бердяев проницательно охарактеризовал революционный нигилизм как дитя нигилизма русского самодержавия, а некультурность радикализма как отражение некультурности консерватизма. Непримиримые полюса русской культуры оказались тесно и неразрывно связанными между собой, объединенными общими ценностносмысловыми эквивалентами и установками.
Подобная смысловая зеркальность полярных начал была понастоящему открыта для себя многими деятелями русской культуры лишь после Октября 1917 г., когда и деспотизм, и некультурность, и вандализм русской революции проявились и в разрушении памятников культуры, и в уничтожении и продаже за рубеж культурных ценностей, и в изгнании деятелей отечественной культуры в эмиграцию, и, наконец, в создании советского государства, в полной мере усвоившего самодержавные и полицейские принципы социального и культурного устройства.
Таким образом, фундамент молодой советской культуры и цивилизации сложился из соединения, казалось бы, несовместимых традиций – самодержавного полицейского государства и социального радикализма «непримиримой» интеллигентской оппозиции, и воинствующего материализма, атеизма и светской религиозности (политический культ вождей, превращение марксизма в религиозноподобную идеологию, насаждение квази-церковных ритуалов в государственные праздники).
Культурно-политическая линия советской власти, начиная с Ленина, подкреплялась мерами административно-политическими:
а) декретивными запретами в отношении печати, научных и
философских обществ, культурно-просветительских и художественных мероприятий;
б) введением политической цензуры – Главлита;
в) высылкой за границу идейных оппонентов советской власти (в том числе выдающихся русских ученых, философов, писателей, профессоров и
преподавателей вузов и т.д.).
Революционное насилие не удовлетворялось в области культуры одними идеологическими предписаниями и политическими декретами: ему на помощь пришли советские административные органы (Наркомат просвещения, Агитпроп, Политпросвет, Пролеткульт и др.), опирающиеся, как правило, на чрезвычайные органы (ВЧК, ГПУ, НКВД, КГБ).
В цикле последних статей Ленин центр тяжести переносит на мирную организационную «культурную» работу, которая понималась все так же политизировано и прагматически – как средство достижения социальнополитических, экономических и организационных, да и чисто технических целей. Так, Ленин ставит утопическую задачу: соединить победоносную пролетарскую революцию с буржуазной культурой, с буржуазной наукой и техникой, превратить всю сумму накопленного капитализмом богатейшего запаса культуры и знаний, техники из орудия капитализма в орудие социализма. Но главная задача «культурной» работы – это «переваривание» экономическое и бытовое, научное и беллетристическое. Ленин повторяет эту мысль не раз. При этом не случайно в его понимании экономика, техника, наука, быт – все объединяется в понятии «культура». Ленинская «культурная» революция – это
а) ликвидация безграмотности,
б) распространение книг,
в) овладение полезными научными знаниями и практическими навыками (в хозяйствовании, экономике, торговле, организации промышленности и транспорте),
г) освоение современной техники и технологии, научной организацией
труда,
д) «уменье управлять».
Чтобы добиться всех этих социокультурных изменений, Ленин предлагает упростить культурную ситуацию, унифицировать культурный уровень и культурный стиль в масштабе всей страны, устранить культурные различия в обществе, «многоукладность» которого сам же Ленин, безусловно, признает. Конечно, это была задача не менее утопическая, чем осуществление всемирной революции или создание коммунизма в одной стране в кратчайшие сроки.
Культурная революция имела своим следствием не столько «ликвидацию безграмотности», сколько «ликвидацию интеллигенции». Рождалась «новая» интеллигенция – народная, трудовая, пролетарскокрестьянская, советская.
«Сталинская культурная революция» осуществлялась аппаратными средствами. Бюрократизация культуры дополнила ее тотальную политизацию и идеологизацию; модель «социального заказа», о которой еще шли дискуссии в 20-е гг., стала реальностью: производство литературнохудожественных произведений и научно-технических открытий ассоциировалось с плановым промышленным и колхозно-совхозным производством. Тем самым осуществлялась унификация и шаблонизация творчества в заданных идейно-политических границах, что, в свою очередь, упрощало контроль за культурой и управлению ею со стороны партийногосударственных органов, от которых уже не требовалось никакой компетентности. В сталинское время от работника аппарата (в том числе учреждений культуры, творческих союзов, академических научных
институтов и т.д.) требовалось только одно – исполнительность в проведении партийной линии и бдительность в отношении любых – вольных или невольных – отступлений от нее.
Политика партии в области культуры всегда была двойственной: она состояла из жестких предписаний, «спускаемых» деятелям культуры сверху, и не менее категорических запретов. Предписания адресовались деятелям безынициативным, ждущим соответствующих указаний, разъяснений, официальных требований политического и иного рода. Запрещения по преимуществу касались деятелей культуры, слишком активных, инициативных, которых надлежало «держать в руках», ограничивать в творчестве, удерживать в русле партийных установок.
Область, ограниченная, с одной стороны, предписаниями и долженствованиями, а, с другой стороны, запретами различного рода, - это и была «сфера дозволенного» в литературе и вообще в искусстве, философии и науке. Шаг «вправо» или «влево» (по законам концлагеря) приравнивался к «побегу», «измене», «враждебным проискам», «ревизии» и т.п. политическим преступлениям и примерно карался «часовыми» от культурной политики – в том числе и для «острастки» остальных, пока еще не оступившихся на трудном и опасном пути «служения» тоталитарной власти.
Вместе с укреплением тоталитарного режима в СССР область «дозволенного» в культуре последовательно сужалась, ограничивалась по различным основаниям: к борьбе с буржуазной идеологией, пережитками дореволюционного прошлого, религиозным «дурманом», связями с белогвардейской эмиграцией стали добавляться то разоблачения связей с левой (троцкистско-зиновьевской) или правой (бухаринской) оппозицией, то «кулацкая» и «подкулацкая» пропаганда, то недооценка роли коммунистической партии и Коминтерна, то умаление заслуг товарища Сталина и т.д.
В то же время возрастала и степень риска в культурной деятельности и мера наказания: все больший размах и влияние приобретали репрессивнокарательные органы; представители чекистов были внедрены во все организации, особенно – связанные с культурой. Однако по мере нарастания «большого террора» репрессивно-карательные функции советской культуры стали занимать центральное положение наряду с функцией политикоидеологической, организаторской и т.п.
Тоталитарная культура[152] в любом ее политическом или национальном варианте преследует главную цель – консолидацию и сплочение нации вокруг властных структур государства, персонифицирующих деспотический, жестокий и беспринципный режим в трех его конститутивных ипостасях:
• единственная политическая партия, узурпировавшая полноту власти во всевозможных ее аспектах и проявлениях;
• армия и военно-промышленный комплекс, оказывающиеся в центре всей политической, экономической и духовной жизни страны и безраздельно милитаризирующие ее хозяйство, быт, науку, спорт, личную жизнь граждан и т.п.;
• органы госбезопасности (тайной полиции), монополизировавшие сферу «засекреченной информации» (постоянно расширяющуюся) и потому получающие неограниченные полномочия в отношении сбора и хранения конспиративных сведений во всех областях деятельности, а также контроля за их распространением и возможности давления на все стороны общественной жизни.
Тоталитарная культура держится на пропаганде монополизированной партийной идеологии, военизированном жестком «порядке» и апологии «силы», а также на преувеличении роли государственной «тайны» необходимости «охранять» ее от посягательств многочисленных внешних и внутренних «врагов» (государства, нации, народа, политического строя). Особенно эффективно тоталитарная культура выполняет эти функции в чрезвычайных ситуациях, которые сама же она и моделирует,