То, в чем здесь обнаруживается «отступничество» Рублёва (как героя Тарковского) от православия – оправдание человека перед Богом – есть по сути основа христианского мировоззрения Тарковского. Не оттого иконописец Рублёв никогда не кидал камень в человека, что, забыв о человеческой греховности вступил на путь гуманистического богоборчества, но оттого, что безграничная вера, любовь и сострадание к этим грешникам, по его убеждению, превыше Страха господня и обещанного Апокалипсиса. Таково мировоззрение Рублёва, которое в дальнейшем повлияет на всю его судьбу.
Праздник. 1408.
Искушение является артели богомазов в виде языческого праздника — ночи под Ивана Купала в лесной деревне, где христианство привито к народным верованиям и люди, под страхом княжеской кары, тайно справляют свои вольные обряды.
Колдовская ночь, когда в испарениях реки меж деревьев и кустов всюду мелькают факелы, слышится приглушенный лепет, пение и смех, сходятся для ритуального соития обнаженные девушки и парни,— этот праздник свободной человеческой плоти стоит особняком в фильме, отличается мерцающей, зыбкой атмосферой, вовлекающей Рублева в свое кружение. Он едва не становится жертвой язычников, напуганных его рясой, а на туманном рассвете, когда к лодке иконописцев прибивает плавучий гроб с ритуальным чучелом, он становится свидетелем охоты княжеских людей на язычников — мужика хватают, а баба, голая и простоволосая, успевает вырваться и широкими саженками уплыть на тот берег широкой, медленной реки...
Рублёву конечно чужды эти языческие обряды, и язычники обошлись с ним достаточно грубо, привязав его к столбу, но, несмотря на всё это Андрей не выдал этих людей, не упрекал их, не грозил Страшным судом, не проклинал. Здесь проявилась его духовность, его нравственность, его жизненный принцип – любовь и сострадание к грешникам.
Страшный суд. 1408 год.
Доля художника обернется Андрею ужасной в новелле «Страшный суд». И это будет не забитый скоморох, а гордые своим умением вольные мастера, строители и камнерезы; и гордый белокаменный собор во Владимире, ожидающий росписи, где на паперти беспечно играют княжьи дети; и Великий князь Владимирский; и неприветливый лес, которым шагает из Владимира в Звенигород к младшему княжьему брату артель. И что бы дурное кому могло прийти в голову, когда по лесу загарцуют кони, а всадник вдруг коленом прижмет камнерезу голову к конскому боку и мгновенным движением выколет ему глаза, и в несколько мгновений все будет кончено. Вместо веселых голосов раздадутся в летнем лесу истошные вопли, и расползутся по кустам белые рубахи — бывшие мастера... Чтоб неповадно было младшему княжескому брату тягаться со старшим! Как губительны княжеские усобицы и как непрочна бренная плоть человеческая!
В одной из сцен новеллы «Страшный Суд» Андрей Рублёв стоит в Успенском соборе перед белой стеной и вспоминает о своей работе у великого князя. В белокаменном дворце, который был выстроен мастерами вместо сожжённого, ходит великий князь, снимая белые пушинки со своих век, а маленькая княжна брызгает в Андрея молоком. Он же в это время цитирует строки из первого послания апостола Павла к коринфянам — своеобразный гимн любви («Если я имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякие… познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не нашёл любви — то я ничто…»).
И почти неуловимая связь существует между данным эпизодом и последующей сценой, когда мастерам в лесу выкалывают глаза. Ведь белые пушинки, снимаемые с век — как образ смерти. А молоко в сосуде — это жизнь. Маленькая княжна плещется молоком, попусту изводит его, буквально — расплёскивает жизнь. Это также предсказывает смерть. Наконец, важно и то, что мастера на заднем плане проходят в белых одеждах мимо белого дворца. В этом контексте всё белое намекает на смерть. Это кровавое воспоминание предстанет Андрею перед белой-белой ослепительной внутренностью собора, который надлежит расписать фресками «Страшного суда».
И в душевной муке он осквернит девственную чистоту стены безобразным ударом черной краски — черным пятном отчаяния. И заплачет перед этим уродством немая дурочка... Блаженная, плачущая перед безобразным черным пятном на девственно белой стене Успенского собора, олицетворяет в глазах Андрея невиновность и неискушенность этой души.
Его проповедь любви и милосердия, как и искусство мастеровых, их желание творить были подвергнуты сомнению именно смертью.
Отказ Рублева писать по воле Великого князя Страшный суд в Успенском соборе – серьезное отступничество. Почему же подданный князя, рискуя, может быть, жизнью, отказывается исполнять его повеление; ведь отказ писать Страшный суд – «все равно, что отказываться писать Рождество или Воскресение». Действительно ли Рублев Тарковского грешит против духа Писания и Предания? Самый полный ответ заключен в словах самого Андрея: «Да не могу я! Не могу все это писать! Противно мне, понимаешь? Народ не хочу распугивать». В этом проявился сильный дух Рублёва, его истинное стремление служить для народа и писать для него. А так же его главный нравственный выбор, когда он, будучи иконописцем, отказался писать сцену из Священного Писания, что вообще было практически недопустимо. Он поступил так, как говорила ему его совесть, сделав тем самым свой нравственный выбор.
Набег. 1408 год.
Страшнее татарского ига представляются авторам фильма княжеские усобицы, и к набегу на стольный город Владимир склоняет татар тот самый князь, младший брат Большого. И недаром, воплощая метафору «на одно лицо», обоих братьев играет в фильме один и тот же актер: нет правого в этой распре, за которую народ платит и платит кровью и мукой.
Набег начинается встречей двух станов — татарского и русского. Они встречаются сначала в одном диагонально снятом кадре: в верхней его части, на том, дальнем берегу реки стоят русские, снизу — на этом берегу — входят в кадр рогатые татарские шлемы. Потом будет переправа: зыбкий мостик, на котором стоят молодой красивый татарский хан на черном и молодой красивый русский князь на белом коне; татарский воин падает в воду, русский князь бросает ему веревку. Князь смущен, хан белозубо хохочет: он немного презирает своего богато разодетого союзника, который предательски ведет его на пустой Владимир: Большой князь в походе.
Вслед за этими красивыми, немного даже щегольскими кадрами начнется страшное: резня. Штурм и разрушение безоружного города. Огнем и мечом. Самоистребление русских.
Битва снята Тарковским с той же неприкрашенной достоверностью, что и быт. Во множестве отдельных фрагментов и в широте общей панорамы. Здесь таран, которым будут выбивать гигантские двери Успенского собора с едва просохшими фресками; и конные в храме, где в страхе коленопреклоненно молятся владимирцы; и обгорелые, изуродованные рублевские иконы и фрески; и деловитое ограбление храма — воины тащат золото, содранное с куполов; и страшные пытки казначея храма — Патрикея. Здесь будет непутевый ученик Рублева Фома, пронзенный стрелой на исходе битвы и медленно падающий в ручей, как ангел об одном крыле...