Конечно,если придерживаться историко-философской «буквы», то первые по времени ударыторжествуюещему новоевропейскому рационализму нанес уже А.Шопенгауэр, главныйтруд которого «Мир как воля и представление» вышел в свет ещё в 1819 году. Каквидно из самого названия, наличное бытие здесь трактуется уже не как продуктразума, а как порождение пустой и бессмысленной воли, которая, правда, ещёназывается «мировой». По существу, в системе шопенгауэровского пессимизма«человек разумный» (homo sapiens) начинает уступать первенство «человекужелающему” (homo appetitus), хотя делает это как бы стесняясь, ещё с оглядкойна былой идеализм.
Нечтогораздо более откровенное демонстрирует нам в этом плане Фридрих Ницше. Будучимыслителем смелым, этот бывший последователь Шопенгауэра прямо определялчеловека как волю к власти, а всякого рода «рационализмы» и «морализмы»презирал как прибежище слабых, как философию рабов, как ressentiment… Ницшеанскийчеловек есть прежде всего антисократовский человек, он не хочет и не можетубивать свой оргиастический восторг перед жизнью строгим самосознанием (17) –однако своё онтологическое господство он распространяет даже на богов,оказывающихся под пером этого «нового Диониса» чем-то вроде особых масок навсемирном карнавале. Говоря словами самого Ницше, «вся книга (имеется в видуего работа «Рождение трагедии» — А. К.) признает только художественный смысл,явный или скрытый, за всеми процессами бытия — Бога, если вам угодно, но,конечно, только совершенно беззаботного и неморального бога-художника, который,как в созидании, так и в разрушении, в добром, как и в злом, одинаково стремитсяощутить свою радость и свое величие, который, создавая миры, освобождается темсамым от гнета полноты и переполненности, от муки сдавленных в немпротиворечий. Мир, в каждый миг своего существования достигнутое спасение бога,как вечно сменяющееся, вечно новое видение, предносящееся преисполненномустраданий, противоположностей, противоречий, умеющему найти свое спасение лишьв иллюзии...» (18). Не нужно слишком напрягать зрение, чтобы разглядеть в этомиграющем ницшеанском «боге» лишь определенный образ человека – точнее,определенный тип его самосознания. Бог Фридриха Ницше – это «человеческое,слишком человеческое». Настоящему Творцу неба и земли тут уже не оставленоместа.
Привсём, казалось бы, радикальном отличии друг от друга, Карл Маркс (крещёныйеврей) и Фридрих Ницше (антихрист-ариец) обозначили в своем миропонимании двевершины треугольника, третью вершину которого составила – уже в концеХIХ–начале ХХ века – концепция Зигмунда Фрейда. Фрейд тоже исходил в своейантропологии из примата желания над разумом, которая, как известно, получила унего титул бессознательного «хотения», «либидо». Если рассуждать иерархически,Фрейд ещё ниже опустил человека – системообразующим началом человеческойпсихики оказался у него биологический эрос. Что касается культуры (в том числефилософии), то она предстала в теории венского психиатра всего лишь запретом,барьером, воздвигаемым социумом на пути разрушительных влечений. Личноечеловеческое «Я» со всем своим нравственно-разумным и уж тем более идеальнымаппаратом, с точки зрения фрейдизма – всего лишь дальняя периферия (сублимация)того океана бессознательного, который плещется в глубине нашей души. Специальнорелигии Фрейд посвятил работу под знаменательным названием «Будущность однойиллюзии» (1927), где истолковал веру в Отца мира как особую форму коллективногоневроза (своего рода «эдипов комплекс» человечества). Самосознание носителяфрейдовского «оно» – это самосознание безнадежного больного, душевный подвалкоторого кишит сладострастными пауками, против коих бессильны любые лекарствацивилизации. Такая философия.
Итак,Маркс, Ницше и Фрейд – эти неподражаемые виртуозы заподозривания всего высокого- развенчали европейское ratio. Хотели они того или нет, но они показали, чтоистины в собственном философском смысле слова больше не существует. Всё, что урационалистов называлось истиной - либо то, что есть истина, либо то, чтопознается в качестве истины – в модернистском философском дискурсе явилосьпроекцией человека на бытие, будь то интуиция, понятие или желание. В такомплане европейский имманентизм, рационализм и волюнтаризм оказались «лестницей,ведущей вниз» – к модерну в его развитой, торжествующей стадии. Различие междуБёме, Гегелем, Марксом, Ницше и Фрейдом, в сущности, только то, какого человекаони полагают в основу мироздания. Истина зависит от положения человека вуниверсума, истина – в том числе «божественная» – есть сам человек – вотпоследний ответ западного модерна на вопрос римского скептика Понтия Пилата:«Что есть истина?
Жизньна Западе конечна и без тайны.
Избеседы с немецким другом.
Ну,а что же произошло с традиционной академической философией в Европе? Неужеливовсе исчез её хваленый, восходящий ещё к античности, строгий научный логос?Нет, разумеется – но если называть вещи своими именами, то во второй половинеХIХ века он выродился в позитивизм – некую карикатуру на рациональнуюфилософию. Отцами западного позитивизма обычно считают Огюста Конта и ГербертаСпенсера, однако у обоих, если постараться, ещё можно найти следы былой метафизики.Конт толковал о культе какого-то «великого существа», под которым онподразумевал опять-таки человечество, а Спенсер от всего выходящего за пределыобывательского рассудка отделывался словом «непознаваемое» - чем-то вроде кантовской«вещи-в-себе». К этой же линии примыкают пресловутые Э. Мах и Р. Авенариус с их«эмпириомонизмом», попавшимся под тяжелую руку В.И. Ульянова (Ленина).Настоящие шедевры позитивизма появились уже в ХХ веке, прежде всего в лицелогического позитивизма А. Уайтхеда и Б. Рассела с их неразложимыми «элементамиопыта», подлежащими логико-математическому упорядочиванию. После этих тщательноразработанных в формальном отношении теорий задавать вопросы о какой-либодействительности (истине) самой по себе стало на Западе дурным тоном. Философияфактически свелась к логике – но теперь уже не гегелевского «большого» разума,а короткого, самодостаточного человеческого рассудка, пусть даже иматематически выверенного. Ещё дальше пошел в данном направлениилингвистический позитивизм. Аналитика Л. Витгенштейна фактически редуцировалафилософию к проблеме языка - т. н. «языковых игр», где смысл слова (понятия)задается характером его использования в акте речи. Близок к такому пониманиювещей был и немецкий неокантианец Э. Кассирер с его подходом к человеку как«символическому животному» (homo simbolicus).
Наиболеепродуманную систему всеобъемлющего мировоззренческого позитивизма создал наЗападе Эдмунд Гуссерль. Резко выступив против всяческого эмпиризма ипсихологизма в науке, Гуссерль своим излюбленным понятием интенциональности(направленности сознания на его предмет) фактически вообще снял вопрос оразличии объекта и субъекта - Бога, мира и человека. Гуссерлевскаяфеноменология была последовательным самоутверждением «чистого сознания» как единственнойреальности, с которой философы (да и вообще люди) в состоянии иметь дело.Конечно, новизна гуссерлевской системы была в своё время сильно преувеличена –её, что называется, «раскрутили». Тенденция к отождествлению бытия и сознанияявляется, как мы видели, генеральной линией западного философского модернизма,по меньшей мере, со времен Декарта. Что действительно нового внёс в этуситуацию Гуссерль, так это момент своего рода этического воздержания («эпохе») отлюбых метафизических утверждений, то есть от суждений о сущем как таковом.Собственно, в этом и заключалась искомая Гуссерлем строгость философии какнауки. Как бы то ни было, феноменология гуссерлевского типа оказалась вершинойевропейского позитивизма ХХ века, осуществившего полную стерилизацию(выхолащивание) философского самосознания европейской культуры. После«Логических исследований» (1901) Эдмунда Гуссерля говорить о Божьем мире всветских университетах Европы стало невозможно: позитивизм получил наградусвою. В настоящей работе я не ставлю, конечно, своей целью дать исчерпываюшийобзор основных этапов и фигур западной философии. Были там и другие тенденции,не говоря уже о первостепенных интеллектуальных талантах. Моя задача другая –показать доминирующий принцип европейского теоретизирования о мире, которыйзаключается в превращении его в мир человека, в «человекомир». Даже такой яростныйи с виду бескомпромиссный онтолог, как М. Хайдеггер, по сути дела, солидарен сэтой линией в своих известных мифологемах человека как «пастуха» бытия, впервыевыводящего его в «просвет» из «скрытости» и безличной «подручности» (man). Изысканныйхарактер хайдеггеровского поэтического словоупотребления не меняет того факта,что в последнем счете этот певец досократовсккой бытийной архаики и критик новоевропейскогосубъективизма пришел к той же самой философии языка, что и позитивисты – толькос другого конца. «Язык есть дом бытия» – вот последняя мудрость автора «Бытия ивремени» (1927), не говоря уже о его «мистическом атеизме», очень напоминающемимманентистские бездны М. Экхарта и Я. Бёме.