Итак,антропоцентрическая (человекопоклонническая) парадигма западного философскогомышления в целом закономерно пришла к замене богомира -- человекомиром. Еслиправ Уайтхед в своем определении европейской философии как комментария кПлатону, то с ещё большим основанием это можно сказать о сократовскоминтеллектуальном методе, в рамках которого познание самого себя (то есть твари)стало единственным философским ключом к постижению универсума. Фактическиевропейская мысль стала прежде всего мыслью о мысли, пусть даже формально этобыл дискурс об Абсолюте или Непознаваемом. Решительную поддержку подобнойустановке европейского ума оказал латинский (римский) язык, с его холодным«юридическим» корнесловием; именно он окончательно обратил Логос (бытийнонаполненное слово) в ratio – термин, границу. «Самообоснованное» сознание»,«чистый» феномен, «желание желания» - таковы роковые уровни снижения (редукции)образа человека как источника, критерия и цели познания в этом мире. Здесь, вообщеговоря, и кончился европейский философский модерн – на позициисубъекта-космократора, для которого последней мыслимой реальностью является онсам (в той или другой модификации). Начав со схоластики и оккультногогерманского имманентизма, европейский человекобог заканчивает свой путьсловесными играми – бесконечным узором «означающих» без «означаемых», знаков безпредметов. Неудивительно поэтому, что пришедший на смену интеллектуальномумодерну постмодерн (вторая половина ХХ века) ни о какой «истине» уже незаикался. Основным занятием Фуко, Делёза, Лиотара, Лакана и особенно Дерридастало само говорение (письмо) – семиотическая практика как таковая, нечто вродешаманского камлания. Если Маркс, Ницше и Фрейд указали на зависимость истины отрасположения человека в бытии (и тем самым предъявили очередные права на свои,новые истины взамен отвергнутого ratio), то постмодерн принципиально невысказывает никаких онтологических, гносеологических, эстетических и тем болеерелигиозных истин (19). Он вообще ничего не высказывает: когда сказать посуществу нечего, остается говорить о говорении, писать о письме – ситуацияНарцисса, ловящего в зеркале ускользающее отражение, да и то без особой охоты.Впрочем, чем-то похожим заняты змеи, кусающие собственный хвост. Утвержденныйисключительно на своём Я, западный человек стал не нужен Богу; не интересен онтакой и самому себе.
Подводяитог вышеизложенному, возьму на себя смелость утверждать, что западнаяфилософия ХIХ – ХХ веков в целом перестала быть христианским усилиемчеловеческого духа. Христианство обращается к любви и вере человека в небесногоОтца, предполагающей отречение твари – в том числе и интеллектуальное – отсвоей мнимой самости. В отличие от восточного пантеизма («Бог и я – одно»), ответхозаветного законничества («я исполняю правила Бога), от оккультногогностицизма («я познал Бога») или от языческой магии («я управляю Богом»),христианский символ веры полагает отношение Любящего к Любимому как ихсамоотдачу (кенозис) друг другу. На плане культуры это означает, чточеловеческий ум-гений плодоносит только в присутствии Высшего, причем сам генийпризнаёт этого Высшего и преклоняется перед ним (принцип классики). В противномслучае культура вырождается в человекобожество (гуманистический модерн), а затеми в старческую постмодернистскую «игру в бисер». Таков, к сожалению, результат западногоопыта совершенной умственной свободы. «Кто станет сберегать душу свою, тотпогубит её; а кто погубит её, тот оживит её» (Лк. 17. 33)
2. Подвиг русской философии
Какволя, так и ум должны быть принесены в жертву Богу.
П.М. Терновский
Недоступнаядля отдельного мышления, истина доступна только для совокупности мышлений, связанныхлюбовью.
А.С.Хомяков
Итак,западный модерн интеллектуально убил Бога, превратив философию в мыслительноецарство самодостаточного человека. Что касается постмодерна, то он убил ичеловека, переместив философское мышление в пустое пространство «трансиндивидуальныхустройств», будь то концептуальная власть mass-media или любой другой «дисциплинарноймашины» цивилизации. По существу, здесь нечего делать собственно философии, ибоздесь не осталось человека - носитель мысли распался на фрагменты, функции, эпифеномены,симулякры, ризомы, трансгрессии, институции, семиозисы, практики… Если называтьвещи своими именами, Запад опустил Бессмертного в смертное, а смертного вмертвое: в этом плане знаменитое ницшевское «бог умер» есть несомненная правда.
Нечтосовершенно иное происходило и происходит в русской философии. Я говорю «врусской», имея в виду наследование нашей национальной мыслью духовной традицииправославного христианства. Человека – и прежде всего его мысль - нельзяотделять от Бога – такова основная идея русской философии. Очерчивая этупозицию более строго, скажем, что фундаментальный принцип нашей философии естьпринцип верующего разума. Утверждая себя именно как ум, то есть какрефлексивное (различающее себя и своё отношение к бытию) мышление человека,русский ум в то же время хочет оставаться частью православной души,направленной к Богу как держателю всего сущего. Иными словами, русскаяфилософия со времени своего возникновения и по сегодняшний день сопротивляетсякартезианско-кантовскому трансцендентальному соблазну – сводить (редуцировать)мир к человеку или даже вовсе выводить весь мир из него.
Нокогда же возникла русская философия? На этот счет есть разные мнения, ноочевидно другое: первые восемьсот лет своей христианской истории Русь-Россияпрожила вовсе без философии (во всяком случае, без того, что принято называтьфилософией на Западе). Древняя Русь дала великую храмовую архитектуру,гениальную иконопись, замечательную христианскую литературу - но философии parexcellence она не знала. Некоторые наблюдатели даже нарекли за это русскуюкультуру “культурой великого молчания”. Конечно, тут сказалось влияние православногоисихазма, согласно которому о Сверхсущем лучше молчать, чем говорить (“слово –серебро, а молчание – золото”). В богословии, как известно, это называетсяапофатикой: Бог не есть что-нибудь в бытии, он выше бытия, он Творец бытия.Вместе с тем, исток русского христианского мышления не сводится к апофатике.Всевышний дарит себя людям через откровение Бога-Сына. Единство любовногонисхождения (кенозиса) Бога и экзистенциального восхождения (молитвы) человекаявлено в “Троице” Андрея Рублева, о которой недаром сказано: “если существует“Троица”, следовательно, есть Бог” (о. Павел Флоренский). Что касаетсяфилософского представления данной проблематики, то она особенно трудна длярассудочного (формально-логического) анализа, поскольку ratio, как мы видели,по природе своей недоверчиво, критично и антропоцентрично. Проще говоря, чтобы рациональнопомыслить Бога, надо сначала поставить его под сомнение – вот где началорасхождения философии и веры. Как говорит антихрист в «Трех разговорах» Вл.Соловьева, «я и Христа признаю, но это Я признаю его». Рационально-юридическаяустановка европейского мышления и всей западной культуры не смогла в этомпункте превзойти свою гордыню, то есть отвергнуть себя (свое самообоснование, своиформально непреложные «права человека) во имя пострадавшего за людей Христа –но это сделало мышление православно-русское. Для верующего разума невозможен нетолько картезианский дискурс о «боге-обманщике» – для него немыслим человекомирбез богомира. Именно по этой причине Русь не породила своего кантианства иницшеанства (20). Она не могла сказать вслед за Сократом «Я знаю, что я ничегоне знаю», потому что она не забыла Бога. «Слово о законе и благодати» киевскогомитрополита Илариона (середина ХI века) содержит в себе великолепные образцыинтеллектуальной диалектики, но это диалектика верующего разума, опирающаяся наединосущие мира во Христе, а не на судебную тяжбу суверенного cogito c далекими вообще гипотетическим демиургом. Почти тысячелетие после Крещения Руси нашанациональная мысль прямо сопротивлялась отделению философии от богословия. ЛокализоватьБога в недрах тварного человеческого Я, и потом разглядывать его в оптикеобъекта для субъекта, то есть в виде «трансцендентального феномена», было быдля русского сознания кощунством. В этом, если угодно, и сказалась русскаяидея: живи не так, как хочется, а так, как Бог велит. «Идея нации есть не то,что она сама думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности»(21).