И дело вовсе не в "конфессиях" – конфессии до неба не достигают. Европа (при всех ее внутренних, в том числе религиозных, противоречиях) могла оставаться христианской, могла существовать и развиваться, лишь будучи отгороженной от варварских, архаичных цивилизаций организованной военной силой. Христиане и иудеи, христиане и мусульмане в Европе – это вполне обособленные, строго дифференцированные миры. Поэтому молитва Папы в еврейской синагоге (Рим, 1986, Иерусалим, 2000), а затем и в исламской мечети (Умавад, Дамаск, 2001) – выдающийся по своему духовно-религиозному значению акт европейского сознания. В России нечто подобное, будь оно осуществлено, ничего бы не стоило и не значило бы, ибо у нас нет ни того, ни другого, но все едино, неопределенно и плавно перетекает из одного в другое – православный духовный тип в силу своей патриархальности и объязыченности ни чем принципиально не отличается от мусульманского или даже буддистского духовного типа. Мы слишком нейтральны, слишком неопределенны в своих понятиях, чтобы до конца осознать себя в своей культурной и религиозной принадлежности. Быть всем одновременно (или, что то же, ничем) – вот наш "царский" удел, исторически уводящий от национальных демократий в сторону всеобезличивающей империи. Нынешняя уязвимость Европы в том, в чем выражалось ее прежнее развитие и без чего она перестанет быть Европой – в ее гуманности и в ее технике, кажущаяся. В отличие от мира современности, наша борьба с терроризмом – это борьба с существенной частью нас самих, и из этой борьбы мы не сможем выйти победителями иначе, как только победив себя – наше собственное "евразийское" состояние перманентной застойности, когда все неопределенно, расплывчато, когда нет морали и не работают законы, когда все надежды обращены к тирании, а тирания сменяется всеобщим хаосом, когда деформированная личность борется с обществом, а разложившееся общество – с личностью.
Задача же эта практически невыполнима, ибо либерализм и наука, право и образование не могут ни произвести, ни изменить того, производными (или "вторичными следствиями") чего они являются – способ мысли, рожденный христианством (седло скорее произведет всадника, нежели лошадь). Русская интеллигенция, традиционно проникнутая идеями "западного либерализма", убеждена в том, что демократия и наука сами по себе сделают нас личностями, наполнят нашу жизнь гуманностью и рациональностью, как если бы они заключали ценность в самих себе – вне той невидимой связи многочисленных форм современности с христианством, которая в действительности организует исторический универсум в отличие от универсума обыденности. В уравнении русской жизни мы хотим обойтись без Х.
А между тем, противостояние двух универсумов в России гораздо глубже и по своему смыслу перпендикулярно (инонаправлено) полемике западников и славянофилов (столетней дискуссии, по выражению А.Д. Сухова [54]), поскольку и те, и другие в равной степени заключали в себе черты как старого, так и нового. Либерализм в России не переживает кризис, ибо не может переживать кризис то, чего никогда не было и нет. Российский "либерализм" не чувствует своей внутренней связи с христианством, потому как действительно с ним не связан (как и наша наука, как и наша общественность в целом). И наоборот, христианство, лишенное духа и мысли, отождествившее себя с древними, историческими условиями своего возникновения и оторванное от реальной жизни, боится сильных проявлений личного сознания, с каждым годом все более и более превращаясь в отстойник для консервативного, социально заторможенного элемента. В этих условиях русский либерализм стремится подменить собой религию, стать "либеральной религией", а русская "либеральная идея" из идеи личности неминуемо превращается в свою противоположность – в тотальную, человеконенавистническую идею избранных личностей (избранных по какому-либо материальному признаку). Вот почему ни одна из демократических реформ в России не была и не может быть доведена до конца. И вот почему без религиозного возрождения и актуализации христианской харизмы (с одной стороны) не произойдет и либерализации российского общества (с другой стороны). Без христианского пробуждения либерализм в России так и останется "навязанной сверху вестернизацией", чуждой "национальным традициям", яростно отторгаемой и разрушительной по своим последствиям.
"Что было, то и будет…". Но пусть не смущает своей видимой мощью и великолепием воздвигнутое новое здание нашей неразумности, ибо и этот глиняный истукан нашей старой веры падет, как и все прежние до него – в считанные дни. Велик соблазн укрыться от истории, но еще больше расплата за страх перед ней. Круги сужаются. Неумолимая сила влечет нас к концу. Мы слишком поздно начинаем сознавать себя европейцами – поздно для того, чтобы успеть что-то исправить. Остается готовить ноевы корабли, невидимые ковчеги мысли, чтобы попытаться спасти хотя бы малое для будущего века, который может и не наступить.
Список литературы
[1] Герцен А.И. С того берега // Герцен А.И. Сочинения в 2-х т. М., 1986. Т. 1. С. 95.
[2] Установка освящения, сакрализации типична и характерна прежде всего "для мифологического, магического, символического сознания, иначе говоря, для языческой религиозности" (Хоружий С.С. Исихазм в Византии и России // Хоружий С.С. О старом и новом. СПб., 2000. С. 12-13).
[3] Термин "одномерное мышление" означает мышление вне мер, отличных от мышления, и в этом смысле противоположен схожему понятию у Г. Маркузе, исходящему из мер, предписываемых мышлением.
[4] Без "сверхъестественного вмешательства" универсум обыденности может существовать бесконечно долго, что мы видим на примере американских, азиатских и африканских цивилизаций, которые до сих пор оставались бы тем, чем они и были до соприкосновения с христианством.
[5] См., к примеру: Дж. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. В 4 т. СПб., 1997. Т.2. С. 21-22.
[6] Герасимов Д.Н. Как мы мыслим // Судьба философии в современном мире (Тематический сборник). Уфа, 2003. С. 62.
[7] Если критика К. Маркса уже успела стать достаточно традиционной, то в отношении З. Фрейда почти не обращается внимания на то, что учение о либидо по существу воспроизводит еще платоновскую теорию Эроса, в особенности в части типично платонической идеи сублимации (нашедшей страстного поклонника в лице русского религиозного мыслителя Б.П. Вышеславцева!), и уж тем более – что сам принцип психоанализа ("весь психоанализ в толковании сновидений") есть классический пример ненаучной, хохмической (!) установки мысли.
[8] Уже у И.В. Киреевского в понятии цельности можно обнаружить двоякий смысл, точнее – два взаимоисключающих смысла. Цельность понимается им, во-первых, как то, что противоположно любой односторонности (логической, рациональной, чувственно-эмпирической etc.) и, во-вторых, как "безмятежность", гармоническое сочетание (Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С. 21). В первом случае речь действительно идет о существенном для христианства аспекте симультанного осуществления ценности и смысла независимо друг от друга. Во втором же сквозь грамматически тождественную форму отчетливо проглядывает совершенно иное – античный идеал меры, умеренности (калокогатии), который не имеет никакого отношения к христианству. Вот почему понятие цельности (как и понятие личности, как и понятие духа и т.д.) само по себе не может рассматриваться в качестве априорной атрибуции христианской религиозности: есть целое и есть целое. С точки зрения расщепленного сознания – "целое", основанное на единстве, "целое", в котором нет фундаментального различия ценности и смысла, а следовательно, не знающее ценности, даже и не есть целое, а лишь "интеллектуальное недоразумение", само себя дробящее на множественность и в себе же (где же еще!) пред-находящее свое "единение". Целое же есть там, где есть не только смысл, но наряду с ним и ценность, к смыслу не сводимая, где есть априори "потусторонний" (для мышления) опыт, источник которого (трансцендентная ценность!) ни при каких обстоятельствах не принадлежит самому субъекту, этот опыт переживающему. Вот почему расщепленность более "цельна", нежели одномерность.