Русская идея предстает у Соловьева как образ социальной гармонии, которую Россия должна осуществить ради блага человечества путем отказа от национального эгоизма. Эта мысль в те годы, вероятно, была широко распространена среди интеллигенции. На 11 лет раньше, в 1877 году, Ф. Достоевский писал: «Национальная идея русская есть в конце концов лишь всемирное общечеловеческое объединение» [7]. Соловьев, как и большинство русских мыслителей, видел в эмпирической реальности России искажение этой «идеи». Осуществление ее в полном объеме - дело далекого будущего. Но залогом грядущего преображения мира является половая любовь - одно из земных воплощений «идеального принципа, одушевляющего» Россию. Смысл любви Соловьев видел в «оправдании и спасении индивидуальности через жертву эгоизма» [8, с. 209].
Любовь порождает новое качество бытия - «совершенное взаимодействие и общение индивидов», которое является следствием преодоления их замкнутости на себе и своих интересах («эгоизма» женственного и мужественного) и встречает «в другом соответствующее, но неодинаковое проявление, так, чтобы отношение одного к другому было полным и постоянным обменом, полным и постоянным утверждением себя в другом» [8, с. 209].
Соловьев стремился представить совершенные отношения людей, появляющиеся в акте истинной любви, как идеальный тип - взаимопроникновение женственности и мужественности, которые в реальности находятся в состоянии постоянной борьбы и эгоистически самоутверждаются - по аналогии с тем, как пытаются самоутвердиться в своем национальном эгоизме государства, в частности Россия, которая эксплуатирует при этом «религиозный характер, присущий русской национальности» и настаивает на исключительности православной церкви. В результате «Церковь... становится для России палладиумом узкого национального партикуляризма, а зачастую даже пассивным орудием эгоистической и ненавистнической политики» [3, с. 193].
Гораздо позже, в 1946 году, Н. Бердяев в своих размышлениях о русской идее сделает вывод: русские мыслители - и философы, и писатели, - ставя конечные вопросы бытия, видели в русском народе народ будущего, который должен искупить грехи западной цивилизации, преодолеть антиномию мужественности и женственности. «Он разрешит вопросы, которые Запад уже не в силах разрешить, которые он даже не ставит во всей глубине» [9, с. 105]. Именно поэтому в русской идее заложена интенция глубочайшей критики самих основ не только отечественной реальности, но и созданной Западом цивилизации, непригодной для осуществления целей, которые поставлены перед Россией. «Великие русские писатели чувствовали конфликт между совершенной культурой и совершенной жизнью, и они стремились к совершенной, преображенной жизни... Русская литература не была ренессансной, она была проникнута болью о страданиях человека и народа, и русский гений хотел припасть к земле, к народной стихии... Когда нигилисты протестовали против морали, то они делали это во имя добра. Они изобличали ложь идеальных начал, но делали это во имя любви к неприкрашенной правде. Они восставали против условной лжи цивилизации... Русская литература и мысль носили в значительной степени обличительный характер» [9, с. 158].
Таким образом, в русской идее выразилось не только стремление осмыслить роль России в истории и понять ее перспективы, но и критика господствующей цивилизации, «перенимаемой» из Европы. Эта критика велась с позиции культуры, в которой были заложены огромные потенции, но которая, вместе с тем, чувствовала себя подавленной, «не выраженной», вынужденной приспосабливаться к нормам и социальным отношениям, сформированным опытом других социальных отношений и в других исторических обстоятельствах. Это задало изначально неравные условия, в которых «мужественная» европейская цивилизация представала как норма, а «женственная» Россия - как «особенность».
Проблема женственности и мужественности в национальной идее начала XX века
Русская идея в том виде, в котором она оформилась на рубеже XIX и XX веков в русской философии и русской литературе, имплицитно содержала в себе вопрос: возможны ли иные принципы построения социальной жизни, чем те, которые русские, начиная с петровских времен, заимствовали из Европы? Вместе с тем поиск других принципов - справедливости, милосердия, человечности - велся не только на пути идеализации допетровского прошлого, когда сложные отношения России с Европой еще только зарождались и она, по сути дела, жила замкнутой жизнью, резко отличной от европейской (националистический вариант «русской идеи»). Русская идея, как она оформилась к концу XIX века, была обращена к будущему в попытке преодолеть одновременно «тяжелую мерзость» русской жизни и несовершенство европейской цивилизации, следовать тому, что «Бог думает о нас в вечности» (В. Соловьев). В этом смысле огромное значение имело не только искание истины в православной религии, но и стремление обратиться к «природе», к «земле» и при их посредстве понять истину, потерянную цивилизацией.
« Ненависть к условной жизни цивилизации привела к исканию правды в народной жизни... Отсюда опрощение, снятие с себя условных культурных оболочек, желание добраться до подлинного, правдивого ядра жизни... - писал Бердяев. - В «природе» больше истины и правды, больше «божественного», чем в «культуре» » [10, с. 158]. Естественно, что особое значение при этом играл идеальный образ женственности, который отождествлялся с образом матери как гармонического и безусловного нравственного начала жизни. «Мать-земля для русского народа есть Россия... Русская земля больше связывает себя с заступничеством Богородицы, чем с путем Христовых страстей», продолжал Бердяев [10, с. 164].
Разрушение самих основ существования России, с точки зрения творцов национальной идеологии - к ним следует отнести прежде всего Л. Толстого, Ф. Достоевского и славянофилов, начинается с разрушения традиционных устоев «дома» - русской семьи. В начале XX века, в период первой мировой войны, давшей импульс националистическим настроениям, и накануне русской революции 1917 года, надолго прекратившей споры о национальной идее, эта мысль была отчетливо выражена В. Розановым: « Как мне хочется быть собакой. Собакой, лошадью на дворе и оберегать Дом и хозяина. Дом - Россия. Хозяин - «истинно русские люди» » [3, с. 280]. Россия у Розанова наделена чертами классической женственности, и ее бытие в мире описывается им через метафору отношений жены и мужа в семье. «» Женственное начало» у русских налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказывается как сила, обладание, овладение. Не муж обладает женою, это только кажется так, на самом деле жена «обладает мужем», даже до поглощения; И не властью, не прямо, а таинственным «безволием», которое чарует «волящего» и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет «мило», то, поверьте, станет и «законом мне» » (цит. по [11, с. 146]).
В идеале женственности здесь подчеркивается не столько мягкость и пассивность, сколько мощная «природная» сила, которая в конечном счете всегда побеждает «железную» мужественность. И в этом, с точки зрения Розанова, - залог будущего величия России, ее победы над «цивилизацией», которая превратилась в «великое мещанство», лишенное идей и идеалов. «Мещанство самодовольное, с телефоном и Эйфелевой башней... И эта цивилизация - смерть» [3, с. 267].
В той же степени, что и «великое мещанство», разрушительна для женственной национальной природы русская революция. Характерно, что для революции Розанов тоже находит женский образ - но это образ женщины без семьи, т. е. лишенной самой сути женственности: « Революция вся была «холостая с девочками» (Богиня Разума, Шарлотта Кордэ, мадам Сталь, Жорж Санд), и этот-то «холостой быт» ее и сообщил ей безнадежность и отчаяние. Пожалуй - и силу, силу именно холостого отчаянного порыва» [3, с. 285]. Противоположность этому «антинациональному» образу - «плачущая Богородица с Младенцем», «русская Божья Матерь» - истинно национальный, по Розанову, идеал женственности.
Идеал женственности «взаимодополнителен» с идеалом мужественности, который, согласно Розанову, воплощает силу и волю, но выступает как нечто внешнее и подавляющее. Сила (воплощенная, например, в вооруженных воинах на улице Петрограда) у него «вызывает чисто женственное ощущение безвольности, покорности», трепета (цит. по [10, с. 34, 35]).
Если женственное начало становится у Розанова символом величия России, то у Бердяева, одного из выдающихся создателей национального образа России, в тот же самый переломный момент русской истории, связанный с первой мировой войной и преддверием революции, женственное начало выступает одной стороной трагической антиномии, которая лежит в основании «души» России. « Великая беда русской души - в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостаток мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем... Пассивная рецептивная женственность в отношении государственной власти - так характерна для русского народа и русской истории» [10, с. 40].
По мнению Бердяева, безволие, пассивность, отсутствие активности характерны и для русской «национально-стихийной» религиозности, тоже лишенной мужественности, а потому не способной дисциплинировать дух и не требующей от человека духовного подвига.
Мужественность - другая сторона русской антиномии. Она выступает не только как противоположное, но и как враждебное женственности начало. С одной стороны, мужественность определяется такими положительными качествами, как активность, дерзновенность, свобода, духовная зрелость личности. С другой стороны, в России мужественное начало оказывается не освобождающим, а сковывающим, «рассудочноделовым» и накладывает на русскую жизнь «печать безрадостности и придавленности». Оно воплощается в чудовищной русской бюрократии. Идеал классической мужественности, рыцарский идеал при соприкосновении с русской национальной почвой - и под ее воздействием - превращается в свою противоположность и становится образом насилия.