Напоминания эти вполне соответствовали духу времени. "В 1910-х годах, — отмечает Г. Митмен, — американская политическая и социальная риторика была украшена не столько понятиями индивидуальной автономии и прав, сколько страстными призывами к общественной воле (public will) и общему благу (common good)" (с. 262). Ситуация начинает меняться в 1920-х годах. Благодаря публицистической работе У. Липпмана, общественность открыла, что public will есть ничто иное, как дымовая завеса, прикрывающая прямое политическое манипулирование. Решающее значение здесь, конечно, имели эмпирические изучения электората, который, как оказалось, большей частью представлял собой "необразованную публику, чьи действия формировались преимущественно неосознанными и иррациональнами побуждениями, а не рациональным и разумным поведением. Такие открытия не вполне соответствовали коммунитарным теориям индивида как социальной личности" (с. 265). Это не означает, что демократический реализм 1920-х годов полностью отверг идею "общественного блага". "Риторика Франклина Рузвельта… в 1933 г. была украшена призывами к "великому целому"… Но семена подозрения уже были посеяны" (с. 265-266). На фоне этих открытий идея социальной целостности утрачивает свою убедительность. Все большую популярность приобретала концепция генетического определения организма, основанная на клетке как базовой единице. Метафора "клетки" предлагала сильную и внятную модель, хорошо корреспондирующую с политической реальностью американской жизни. "В то время как риттеровская органическая персональность или чайлдовский динамический индивидуум так легко поглощались толпой, наследственность предлагала непроницаемое ядро для утверждения идентичности, не поддающееся воздействию даже внутри групповой жизни. Эрозия общественного блага (common good) в американском политическом дискурсе не угрожала генетическому определению индивидуальности, потому что самоидентичность не зависела от общества. В течение первых десятилетий ХХ века биологи, и среди них Уитмен, апеллировали к общему благу, указывая на общий наследственный материал, который связывает индивидов в органическое целое. Но эта социал-организмическая точка зрения не была обязательным условием генетического определения "я" (self), что становилось все более очевидным для биологов в межвоенные годы. Убери внешнее окружение — и наследственное ядро индивида останется. Это явно не случай определения индивида как личности, взятой в социальном контексте (situated self)" (с. 266).
Если Уитмен и другие биологи организмического направления защищали "позицию позитивной свободы, а именно, свободы найти свое место в социальном целом" (с. 269), то в 1930-1940-е годы происходит отход от риторики общего блага. В значительной степени это было реакцией на тоталитарную угрозу. В американском обществе развивается идея негативной свободы, свободы "от" — в частности, от "группизма", идеал индивидуальных прав и автономного развития личности (с. 269-270). Естественный отбор в этом идеологическом контексте интерпретируется как действующий "не на благо видов, но в интересах индивида. Руководствуясь идеей "нового синтеза", Дж. Симпсон, Т. Добжанский и другие защищали генетическую идентичность индивида как "столп биологической демократии" (с. 270). Сегодня, однако, и этот "столп" утрачивает функцию "несущей" биологической конструкции: "Последние технологические достижения в молекулярной биологии поставили под вопрос генетическую индивидуальность как гарантию автономии и прав личности" (с. 271); "наша индивидуальность вновь стала открытым вопросом" (с. 272).
Первоначальный эвристический потенциал организмической метафоры, развернувшийся в прямых и во многих наивных сопоставлениях общества и организма, конечно, исчерпан. Это обстоятельство может служить одной из причин стойкой идиосинкразии социологов ко всякого рода биологическим интерпретациям в сфере социального анализа. Вместе с тем, уподобление общества организму, а организма обществу будет, вероятно, порождать новые гипотезы до тех пор, пока в социологии и биологии сохраняется авторитет холистской парадигмы анализа. Организмическая метафора есть интуитивное отражение системности живого организма, и, как многие первоначальные интуиции, идея органической целостности неоднократно утверждалась и отвергалась в истории человеческой мысли.
"Рассуждения о целостности ведутся в биологии в явном виде уже второе столетие; подразумевалось же это понятие уже в античной философии и даже раньше… И тем не менее или, правильнее сказать, именно из-за этой традиционности все, связанное с целостностью, очень часто наталкивается на прямое отторжение или на скрытую иронию со стороны биологов-эмпириков, которые "делают дело", раскрывают секреты природы и не имеют времени для пустых рассуждений", — замечает Л.В. Белоусов [4, с. 74]. Между тем, эмпирические исследования находят убедительные подтверждения этой древней интуиции. "Целое точнее судеб отдельных частей — к такому выводу пришли эмбриологи уже несколько десятков лет назад, и этот вывод не только не поколеблен, но, напротив, находит все новые подтверждения" [4, с. 76]. Современная молекулярная биология, досконально изучившая внутриклеточные процессы, обнаруживает новые феномены "при несравненно более грубом взгляде на живую клетку как на целостное образование… для того, чтобы знать, как прореагирует данная клетка, вовсе не надо проникать в мелкие детали ее строения: опытному цитологу достаточно для этого взглянуть на клетку под малым увеличением оптического микроскопа, или знать историю ее развития (из какого эмбрионального зачатка она произошла).
Иными словами, реакции клеток, какими бы тонкими и точными молекулярными механизмами они ни опосредовались, определяются на макроуровне, и не случайно в подобных случаях самые рафинированные молекулярные биологи начинают оперировать такими далекими от аналитической биологии понятиями как "контекст" и "метафора"" [4, с. 77]. Холистская, или "организмическая", объяснительная модель используется в различных областях знания. Она дает возможность представить структуру связей не только как результат коммуникации, но и как исходную общность. Подобная точка зрения развивается и в этологии животных. Опираясь на обширный эмпирический материал, Ю.М. Плюснин выдвигает гипотезу социальности, не возникающей эволюционно, но имманентной жизни [5].
Работы последнего раздела книги — "Экономикс" — демонстрируют возможности организмической метафоры в области экономического теоретизирования. В статье Т. Элборна "Чума в твоем доме: коммерческий кризис и эпидемическая болезнь в викторианской Англии" рассматривается викторианская традиция описания экономических кризисов в терминах медицинской патологии. В основе терминологического параллелизма, который существовал в трактовке медицинских эпидемий и экономических кризисов, лежала, безусловно, общая интеллектуально-мировоззренческая платформа. Эпидемии и коммерческая паника рассматривались в викторианской Англии как разные проявления божественной кары (с. 290). Людские пороки считались внутренней причиной как кризисов, так и массовых заболеваний. Постепенно развивались контагиозные версии, которые трактовали эти явления как результат действия внешних причин (с. 291). В рамках такого объяснения банкноты, например, рассматривались как аналог фебрильного яда, влиявшего на коммерческое "здоровье" своих жертв (с. 294).
Исследования М. Морган и Д. Ходжсона представляют альтернативные точки зрения на эвристическую ценность биологических моделей в сфере экономического анализа. М. Морган, автор статьи "Эволюционные метафоры в объяснении американской промышленной конкуренции", рассматривает американскую промышленную историю периода "Большого Бизнеса" (времени образования картелей и олигополий) и приходит к выводу, что дарвиновские идеи внесли относительно скромный вклад в осмысление этих процессов. Новым феноменом, с которым столкнулись экономисты обозначенного периода, было появление больших фирм и развитие новых, не известных до того методов конкуренции. Старые экономические теории не могли объяснить этих явлений. "Для американцев проблема заключалась в том, чтобы объяснить, как происходит рост некоторых фирм в отдельных отраслях промышленности, и почему большие фирмы увеличиваются за счет мелких. Старые теории не могли предложить конкретной причины, объясняющей, почему конкуренция заставляет одни фирмы увеличиваться в размерах, а другие умирать" (с. 330). В этой ситуации эволюционные теории предоставили язык описания новых явлений: метафоры "борьбы за существование" и "выживания наиболее приспособленного" помогали концептуализировать проблематичные явления и систематизировать данные. "Эти метафоры могли быть использованы для интерпретации выживания больших фирм, исчезновения малых, жестокости конкуренции, свободной от социальных ограничений. Роль экономической конкуренции интерпретировалась как "естественный селектор". Тем не менее, — замечает М. Морган, — метафоры не создали новую экономическую теорию фирмы. Они были эффективны на уровне описания, но явно не смогли превратиться в новые теории или модели, в первую очередь потому, что "багаж", который эти метафоры несли с собой из эволюционного учения, или не подходил для "экономикс", или был недостаточно развит, чтобы быть пригодным для какого-либо использования" (с. 327). М. Морган рассматривает взгляды известных экономистов и социологов того периода, анализируя содержащиеся в них биологические интерпретации. Так, У. Самнер трактовал появление больших фирм как естественный отбор, который действует через экономическую конкуренцию. Поэтому фирма с капитализированными активами и хорошими менеджерами имеет больше возможностей для инвестирования и роста. "По Самнеру, конкуренция "развивает" существующие преимущества, в то время как в дарвиновской эволюционной биологии естественный отбор "сохраняет" преимущества" (с. 318). Другой экономист того времени Р. Эли, поддерживая идею экономического отбора через межфирменную конкуренцию, вносил существенные коррективы в механизм селекции. Согласно его взглядам, фирмы отбираются не путем "слепого" (unaided) естественного закона, но посредством человеческого участия (agency). "Конкуренция, — писал он, — есть главный селективный процесс в современном экономическом обществе, и посредством него мы имеем выживание приспособленного. Но что мы подразумеваем под "приспособленным"? …Современное общество само устанавливает, осознанно или неосознанно, многие из условий борьбы за существование, и делом общества является создание таких экономических условий, при которых только желательные социальные качества будут создавать исключительную приспособленность для выживания" (с. 319). Анализируя причины невысокой эвристической ценности эволюционных метафор, М. Морган отмечает, что они были связаны со старыми мальтузианскими экономическими теориями, имевшими дело с проблемами народонаселения и низкой заработной платы, но не с феноменом межфирменной конкуренции (с. 327). Понятия вида, происхождения, воспроизводства и вымирания, наследственности и инстинкта можно применять к живым организмам, но не к фирмам (с. 328). Утверждение У. Самнера, что экономическая конкуренция между фирмами то же самое, что биологическая борьба за существование, неоднократно оспаривалось. "Хорошо говорить о свободной конкуренции и выживании наиболее приспособленного. Но постоянная конкуренция возможна только тогда, когда неприспособленный может быть физически устранен — вещь, невозможная, например, в случае неприспособленной железнодорожной магистрали" (с. 322). Серьезное ограничение использования параллели между экономикой и эволюционной биологией М. Морган усматривает в несовпадении самих исследовательских подходов. Методы естественной истории были в определенной степени несовместимы с методами классической экономики, которая основывалась на априорных дедуктивных аргументах и общих правилах. Аналогичным образом, внимание классической экономики и более поздней маргинальной теории было направлено на универсальные законы, которые предполагали равенство всех экономических единиц. Принципиальные различия между субъектами экономического поведения выходили за рамки предмета исследования. А эволюционная биология имела дело преимущественно с временной и межиндивидуальной вариабельностью форм. Отсюда серьезное расхождение не только в методах, но и в самом подходе (с. 329).