Когда речь идет о политических институтах, то, конечно, прежде всего имеется в виду государство. Государству как самому наглядному и бесспорному признаку цивилизации в институциональном подходе отводится значительное место. А.С. Ахиезер объясняет происхождение государства, возникающего в традиционной цивилизации, экстраполяцией ценностей и свойств "локальных миров", то есть общин, на большое общество. Традиционная цивилизация характеризуется в институциональном плане синкретическим государством, синкретизм которого связан своим происхождением с синкретизмом локальных сообществ, слиянием власти и собственности [3, с. 509]. Такому традиционному государству — синкретическому и авторитарному — противостоит его либеральная антитеза, основанная на разделении властей, господстве права, рынка и свободы личности [3, с. 130]. В совместной работе В.В. Ильина и А.С. Ахиезера, посвященной теории государства, заметная часть материала также излагается в цивилизационном аспекте. Они подчеркивают интегративную роль государства в институционализации межсубъектных связей [8, с. 47, 48], объективный характер управленческого обеспечения воспроизводственного процесса. В силу всех действующих факторов наиболее адекватной задачам оптимального воспроизводства социальности, связанного с ирригационным земледелием, оказалась на Востоке государственность в форме деспотии, жесткого диктаторского единоначалия [8, с. 35]. Если принять во внимание сказанное выше об иерархических структурах, то нет нужды специально выводить их существование из "ирригационного земледелия на аллювиальных почвах" (и апеллировать, таким образом, адресно или безадресно, к известной теории "гидравлических обществ" К. Виттфогеля); бесспорной здесь остается только генетическая связь подобных структур и механизмов цивилизации.
В теории институциональных матриц С.Г. Кирдиной, как уже отмечалось, государство западного институционального типа в общем виде именуется "федеративным"; среди его институтов называются самоуправление, выборы, многопартийность [6, с. 73–79] и тому подобные политические практики, сложившиеся в основном в течение последних двух веков. В то же время для характеристики восточной политической системы чаще используются примеры из более отдаленной эпохи, и в этом, видимо, нет противоречия. Если говорить об институциональном подходе в целом, именно на фоне сравнительного анализа государственности Запада и Востока как цивилизационных типов вполне отчетливо виден внеисторический, абсолютный статус, придаваемый этим категориям. "Восток есть Восток, а Запад — Запад", — повторяет В.В. Ильин вслед за Р. Киплингом [2, с. 29].
Безусловно, особое выделение экономических и политических институтов при анализе социальных систем оправдано (помимо прочего — еще и существующей авторитетной традицией), но, как бы ни были важны с этой точки зрения экономическая и политическая сферы цивилизованного общества, они далеко не исчерпывают всех форм человеческой деятельности, подверженных опривычиванию, типизации, институциализации. Используемые при сопоставлении Запада и Востока институциональные комплексы не полны, включают в себя не все группы институтов. Отсутствие интереса, скажем, к институтам родства, семьи, первичной социализации при таких сравнениях вполне объяснимо — они старше цивилизации, а потому вряд ли различия в них могут послужить удобным критерием различения ее вариантов. По-другому обстоит дело с институтами стратификации. Хотя авторы, концепции которых здесь рассматриваются, нечасто пользуются терминами "статус", "группа", "слой" и т. д., сама тема различия социальных практик и норм, относящихся к неравенству, в подходе присутствует, составляя содержание дилеммы "власть — собственность". Так, В.В. Ильин, проводя различия институтов Запада и Востока по линии "власть — собственность", видит отличительные особенности Востока в примате власти над собственностью, отсутствии явного субъекта собственности и субъекта гражданских прав и, как следствие, — в преимущественном распространении вертикальных (субординативных) социальных связей (в отличие от горизонтальных, партнерских связей на Западе). Западная модель, по его мнению, благодаря рано развившемуся частному праву исключала зависимость собственности от власти, хозяйственной деятельности — от государства; восточная же исключала само собственничество, ее социальная структура воспроизводилась как рангово-статусная иерархия [2, с. 31–33]. У Л.М. Романенко дилемма власти и собственности находится в центре институциональных различий "западного" и "восточного" типов социальных систем. Эмансипация института собственности на Западе, по ее мнению, привела к возникновению двух различных лестниц социальной иерархии: одна основана на отношениях власти, вторая — на отношениях собственности. Актуализация этой второй основы стратификации имела решающее значение для обособления западных обществ. В итоге основу социально-стратификационной структуры на Западе образует совокупность экономически и политически самостоятельных субъектов, класс собственников, средний слой [5, с. 55–58]. Дальнейшие различия этих типов социальных систем описываются в терминах двух моделей гражданского общества, различающихся преимущественным характером социальных взаимодействий, субъектами взаимодействия и т. д. [9].
Акцентирование признаков разделенности/нераздельности власти и собственности фактически всегда означает понимание этих двух категорий как антагонистических стихий, конфликтующих или даже исключающих друг друга принципов. Чтобы не вдаваться в специальное рассмотрение этого непростого вопроса, скажем коротко, что в современной социологии существует и противоположная, весьма распространенная и авторитетная точка зрения на взаимоотношения власти и собственности. Согласно ей "собственность реально раскрывается как процесс распоряжения, владения и присвоения. Это означает, что собственность суть властные отношения, форма экономической власти. Это власть владельца предмета над теми, кто им не владеет, но в то же время в нем нуждается" [10, с. 26]. Власть и собственность являются базовыми понятиями неравенства, но и та и другая категория обозначают возможность распоряжения различными ресурсами общества. Принятие такой логики сразу же лишает отношения собственности и власти характера дилеммы.
Когда же именно в мировой истории произошло разделение человечества на два цивилизационных типа? Учитывая сказанное выше, тот же вопрос можно сформулировать и по-другому: когда именно появился Запад?2 По С.Г. Кирдиной, Запад и Восток возникают одновременно с возникновением первых цивилизаций, причем государства Двуречья приводятся ею в качестве примера западной институциональной матрицы, а Древний Египет — восточной [6, с. 45]3. И хотя древнему Двуречью нельзя приписать весь объем базовых институтов Запада, данный тезис, основывающийся на внутренней логике концепции, имеет опору и вовне — в существующем в отечественной исторической науке представлении о разных путях развития обществ ранней древности (см., например, [11]). Но все же более распространена точка зрения, согласно которой Запад возникает из античной полисной организации. Л.С. Васильев, например, пишет: "Только раз в истории в результате своего рода социальной мутации на базе этого строя ["восточного"] в уникальных природных, социально-политических и иных обстоятельствах возник иной, рыночно-частнособственнический, в его первоначальной античной форме" [12, с. 142]. В то же время у В.В. Ильина Восток характеризуется, помимо всего прочего, тем, что "на Востоке в противоположность Западу нет экономических классов, есть правовые слои и бесправные" [2, с. 32]. Из этого как будто можно сделать вывод, что появление Запада следует датировать только моментом уничтожения сословий как слоев с юридически закрепленным разным объемом прав или даже временем распространения всеобщего избирательного права на женщин и т. п. Легко заметить, что и во многих других случаях черты, абстрактно представляемые как атрибуты Запада, имеют совсем недавнее происхождение. Все это может привести к мысли о том, что Запад возник очень поздно, очень близко к современности, или даже к совершенно крамольной идее, что он, может быть, еще не возник.
На наш взгляд, Запад — именно такой абсолютный Запад — и в институциональном подходе имеет вид проекта или, может быть, метафоры современности. Исчезновение абсолютно альтернативного Запада (Запада из известной формулы the West and the Rest) естественным образом привело бы к тому, что, лишившись своей альтернативы, и Восток перестал бы быть Востоком как целостностью, обладающей непременным единством основных институтов.
Для самого институционального подхода к цивилизации это, по нашему мнению, было бы только к лучшему, поскольку, может быть, позволило бы объяснить многие спорно трактуемые факты и ответить на вопросы вроде такого, например: почему господство принципа коллективности (или коммунитарности), породив государственный социализм на Дальнем Востоке, не смогло породить его на Ближнем? И вполне допустимо, что даже проблема цивилизационного статуса России, являющаяся главной или, по крайней мере, заглавной темой большинства процитированных работ, но при этом по-прежнему остающаяся дискуссионной, нашла бы в этом случае удовлетворяющее имеющимся фактам решение.