Мир материальных тел уже завершен, в отличие от мира духа, где гармония еще не достигнута: 'В рассуждении тел воля Божия уже совершенно исполнена, но в рассуждении существ одушевленных, как человеков, часто бывает сему противное. Когда говорят, что Богу угодно, что б мы любили друг друга, то сие произволение есть совсем другое: оно есть заповедь, которой люди должны бы были повиноваться, но сколь мало оную исполняют! Бог человека к исполнению и не принуждает, ибо принуждение противно было бы воле, которая составляет существо человека, но к исполнению сея заповеди хочет убедить побуждениями, на спасении его основанными, и человек волен исполнять или не исполнять оную'. И далее: 'Не можно инако управлять духами, потому что в них принуждение места иметь не может.
Итак, какие духи преступили потом сии заповеди, то они сами тому виною и сами должны в том ответствовать; Бог ни малейшего в преступлении их не имеет участия'. Таким образом, 'в мире заключаться будут два рода приключений, одни, в коих духи никакого участия не имеют, будет телесные и зависящие от самой машины, как движения и явления небесные, кои непременно следовать должны, так, как движение в часах и зависит единственно от первоначального установления мира. Другие, зависящие от душ человеческих и других животных, сопряженных с их телами, уже не будут необходимо нужны как прежние, но зависеть будут от воли и от произволения существ душами озаренных'. Именно такая 'двойственность' мира делает его непохожим на механизм. Подобная 'двойственность' свойственна и человеку, поэтому неправомерно уподобление его машине. Рассуждения Эйлера отрицают не только возможность жесткого детерминизма, внося в рассуждения о мире элемент непредсказуемого, но и отрицают в конечном итоге концепцию божественного предопределения - одно из оснований протестантизма. Необходимость и случайность принадлежат у него разным сферам - необходимость телесной, а случайность - духовной. Но мир един и поэтому они связаны в единое целое.
Интересны размышления Эйлера о природе языка и его роли в познании. Он пишет: 'Язык нужен для человека не только для того, чтоб другим сообщать свои чувства и мысли, но для удобрения разума и распространения своих знаний. Ежели б Адам один был в раю, то без помощи языка пребыл бы в глубоком незнании. Язык ему был потребен не столько для отличения знаками вещей, чувства его поражающих, сколько для означивания общих понятий, которые бы он оттого приобрел, чтоб сии знаки ему служили вместо самых познаний'. Невозможно помыслить о какой-нибудь вещи, иначе, как в форме понятия, но понятия - это всегда некоторое общее знание. Если бы для каждого предмета необходимо было бы особенное слово, то язык был бы бессмысленным: 'Слова каждого языка означают общие знания, и редко можно найти такое слово, которое бы означало одну особенную вещь'. В самом понятии нет ничего вещественного, 'оно есть деяние души'. К способностям души относятся также: 'чувства' (ощущения и восприятия), 'воспоминание' (представление), 'внимание', с помощью которого душа приобретает простые понятия, 'отделение' (анализ и синтез, абстрагирование и умозаключение).
Понятия могут быть простыми и сложными. 'Понятие простое есть то, в котором душа ничего не находит; чтобы различать могла и никакого различия в частях не усматривает', а 'сложное понятие есть воображение, в котором душа может различать многие вещи' [37]. В зависимости от внимания они также могут быть темными и ясными. Если 'почти невозможно помыслить о самой вещи не имея слова, которое бы с оною сопряжено не было' [38], то в естественном языке обычно отсутствуют и слова для обозначения вещей, которые народу-носителю этого языка неизвестны.
Эйлеру не свойственны односторонность эмпиризма и рационализма. Он не согласен с тем, что понятия могут быть своеобразными 'отпечатками' в тонкой материи мозга. Если бы это было так, то как бы мы могли забывать и вспоминать, спрашивает он. Понятия - это результат обобщения чувственных данных. 'Познания наши не ограничены чувственными понятиями, - пишет он, - сии самые понятия приведенные, через отделение рождают в нас общие понятия, которые заключают в себе великое множество других неделимых понятий, и коликое множество понятий сооружаем о качествах и случайностях вещей, которым ничего не соответствует, чтобы было телесно, как, например, понятие о добродетели, премудрости и проч.' Эйлер называет три источника истин: это физическая достоверность, постигаемая нами через чувства, логическая достоверность - через рассуждения и моральная - через исторические факты, поэтому и истины можно условно разделить на чувственные, мысленные и исторические (основанные на мнении других людей). В процессе познания мы не можем постигнуть сущности отдельных вещей во всей ее тонкости. Познание конкретного всегда не завершено и может быть продолжено до выяснения новых и новых подробностей. Это обстоятельство вызвало к жизни 'секты, кои утверждают, что нет ни единой вещи, которой бы сущность нам была известна'. Он полагает, что отчасти они правы, ибо обозначают реальную существенную проблему невозможности абсолютного познания.
С характерным для представителя естественных наук сциентизмом, Эйлер критически относится к гносеологическим возможностям метафизики, пренебрежительно называя ее 'пустым умствованием'. Сами ее понятия, по его мнению, служат лишь для того, чтобы запугать ясные и четкие положения, а также создать иллюзию собственной значимости. Он пишет: '...Весьма трудно и кажется поносно философу признаться в незнании своем о чем бы то ни было. Выгоднее защищать наивеличайшие нелепости, особливо когда кто имеет дар затмевать оные непонятными словами, коих никто разуметь не может'.
Опыт, наблюдение - вот, по его мнению, единственное, что может служить доказательством истинности или ложности того или иного утверждения.
Таким образом Эйлер вновь доходит до черты, где уже окончательно расходятся пути философии и науки. Сам он еще принадлежит эпохе 'синтетических' мыслителей, 'вынужденных' быть энциклопедистами, но его последователи и ученики должны были сделать выбор. Прав оказался Вольф - математика и физика пошли разными путями.
Петербургская Академия сыграла в жизни Эйлера огромную роль. И не только потому, что он отдал ей значительную часть своей жизни (с 1726 по 1740 гг. и с 1766 по 1783 гг.). В это же время в Петербурге созданы были уникальные условия для научной работы. В 1740 г. Эйлер принял приглашение прусского короля Фридриха II и до 1766 г. работал в Берлине.
Екатерина, приглашая Эйлера вернуться в Россию, понимала его уровень как ученого. Она писала канцлеру Воронцову: 'Я дала бы ему, когда он хочет, чин (зачеркнуто: коллежского советника), если бы не опасалась, что этот чин сравняет его со множеством людей, которые не стоят г. Эйлера. Поистине, его известность лучше чина для оказания ему должного уважения'.