Существует постоянная потребность в добротном социологическом исследовании (отчете, докладе) в каждой стране мира. Признают сейчас эту необходимость даже те, кто подобно Будону, склонны подчеркивать роль независимого эксперта. Но если мы нуждаемся в достоверной информации, мы также нуждаемся и в хороших теориях. Здесь можно назвать ряд причин:
Во-первых, без теории мы никогда не сможем накопить знания и улучшить наше понимание человеческого поведения. В наших исследованиях нам придется начинать с самых незначительных фактов.
Во-вторых, без теории мы не установим критерии отбора информации. Должны быть установлены приоритеты, базис. Пойдет ли речь об имплицитной или эксплицитной теории? Конечно, лучше было бы сделать теорию эксплицитной. Я уже приводил доводы в пользу того, что даже позитивистская концепция социологии не исключает необходимости быть избирательной (проводить отбор).
В-третьих, без теории мы не будем в состоянии сформулировать вопросы, выходящие за пределы общепринятых (средних, обычных, общих) понятий, мы будем неспособны сформулировать вопросы на независимой основе. Возьмем такой пример. Предположим, что в определенное время в определенной стране существует широко распространенное мнение, что разрыв между богатыми и бедными расширяется. Возможно, это правда, возможно - нет. Для того, чтобы решить: правда это или нет, нам необходима достоверная информация. Но информация, основанная не на мнениях, а на реальности: доходы, собственность и т.д. Может, конечно, оказаться, что и достоверная информация нерепрезентативна, но это уже другой вопрос. Но только ли информация нам необходима? Разумеется, нет. Нам также нужно определение богатства и бедности. У человека может быть много денег. Если нет ничего, что можно было бы купить, очень трудно сказать, что он богат. У человека может быть очень мало денег, но они ему не нужны, так как у него уже есть все и он живет комфортно. В этом случае о бедности речь не идет.
Но сравнивая различные общества, мы можем прийти к выводу, что "чисто финансовые" определения иногда только сбивают "с толку" и потому будет лучше подумать о терминологии возможностей: люди могут обладать большими или меньшими возможностями. Различные исходные посылки могут привести к различным выводам. Например, мы можем прийти к выводу, что в обществе определенного типа у некоторых людей отсутствует потребность в больших деньгах для получения того, что они желают, так как власть уже дает то, что не купишь за деньги. И наоборот, мы будем вынуждены признать, что в определенные моменты истории некоторым людям нужно больше денег, потому что они утратили власть, и деньги становятся заменителем власти.
Классики социологии изучали эти вопросы. Например, с позиций многомерной модели социальной стратификации М. Вебер писал об экономических источниках власти и престиже. Учитывая их, мы можем исследовать новые проблемы. Есть ли при этом риск спутать теорию с идеологией? Да, есть. И история социологии показывает это совершенно отчетливо. Но задача исследователя (именно теоретическая!) сводить его к минимуму.
В течение всего XIX в. среди социологов существовала тенденция искать первичный объясняющий фактор, будь это экономическая структура, цены, религия, раса, демографические процессы и т.д. И в соответствии с тем основным фактором, который они ставили на первое место, ученые получали "ярлык" материалиста или идеалиста, и их одобряли или критиковали на основании такого "ярлыка". Этот способ мышления сейчас воспринимается как устаревший. Теперь уже совершенно ясно, что в общественных (социальных) науках мы имеем дело со сложными структурами причинности и с разнообразием поясняющих факторов. И мы также признаем идею о том, что процессы социальных изменений не всегда вызываются одной и той же причиной.
До конца 50-х гг. существовала все еще сильная тенденция преувеличивать власть социальной структуры над личностью. Мы знаем, конечно, что наши теории были правдивыми только с точки зрения статистических терминов и всегда была возможность исключения на индивидуальном уровне. Но нам было трудно придать законченный вид границам свободы личности в теоретической конструкции.
Единственной была оставшаяся категория девиантного поведения. И опять девиантное поведение часто объяснялось в терминах принадлежности субкультуре или частной (определенной) группе. В этом отношении в последние десятилетия достигнут определенный прогресс. Мы перестали оперировать терминами абстрактных факторов - "социальное положение", "уровень образования", "религиозное основание", которые полностью определяют поведение личности. Сейчас мы пользуемся терминами "стратегии деятелей". И основная мысль здесь заключается в том, что социальные процессы могут рассматриваться как взаимодействие различных способов принятия решений с возможностями выбора на каждой стадии. Типичными работами этой ориентации являются труды М. Крозье и Э. Фридберга.
Концепцию стратегии принятия решений выгодно отличает то, что мы можем понимать и объяснять человеческое поведение только при условии, если вначале поставим методологический вопрос: а в чем состоит рациональная связь (отношение) между целями и средствами? Какой бы ни была цель действия, мы должны быть способны реконструировать причины, скрытые за действием. Это все еще является предметом спора между социологами Западной Европы и Соединенных Штатов.
Существуют защитники так называемой теории рационального выбора, которые утверждают, что рациональность индивида - это всегда утилитарная рациональность, рациональность экономическая. Урок последних двух десятилетий состоит в том, что наши теории будут иметь большую объясняющую силу, если мы допустим разнообразие рациональностей. Поведение может называться рациональным, если за ним стоит логика. Эта логика может быть чисто экономической, но для осуществления действия вполне могут быть и другие причины: религиозные убеждения, моральный долг, чувство достоинства, стремление к общественному признанию.
Такая теория очень практична. Если мы принимаем идею многообразия рациональностей, то можем прийти к выводу о некоем типе принятия решения о том, что можно сделать выбор в пользу определенного (а не только экономического) типа.
В первой половине этого столетия, и еще даже в 50-х гг. XX в. многие социологи Западной Европы и Соединенных Штатов думали, что лучшее для социологии как науки - это отделиться от истории. Это было высшей точкой социологического функционализма. В результате пришлось отказаться от изучения происхождения обычаев, привычек, установлений; пришлось вместо этого ограничиваться вопросом: а какова их функция внутри такой конструкции, как общество; или внутри такой конструкции, как отдельная группа - если принять их (общество или группу) за систему. Это привело к появлению по-своему интересных аналитических методов, объясняющих некоторые действия не с помощью причин, а их следствий: социальная функция пьянства - это социальная функция неформальных отношений в сложных структурах (образованиях, организациях).
Это также привело к аналитическим методам функциональных "заместителей" (заменителей, субинститутов): почему люди обходят закон? Потому что закон делает для них невозможным жить нормальной жизнью! Таким образом, незаконная деятельность является заменителем легальной возможности, которой просто не существует. Все это очень интересно, но встроенный дефект "социологического функционального антиисторизма" заключен в том, что таким образом можно было оправдать любой вид деятельности.
В настоящий момент главный вывод последних десятилетий заключен в том, что историческая идея общества как органической системы должна быть сохранена. Концепция системы является лучшим способом объяснить идею взаимозависимости, которая является сущностью социологического мышления. В этом также кроется и то огромное преимущество, что мы приводим в соответствие (согласовываем) системный взгляд на общество с историческим подходом. Сравнение с прошлым не менее плодотворно, чем сравнение с современностью.
При этом мы пытаемся понять самые разнообразные процессы, внутри систем и показать взаимозависимость изменений, когда одни изменения включают другие. Это ведет к появлению того, что некоторые исследователи называют "пакетами": что с чем сочетается, а что - нет. Правда ли, что правовое государство сочетается с рыночной экономикой (соответствует рыночной экономике)? Правда ли, что рыночная экономика ведет к демократии и т.д.?
Современный интерес социологов к принятию системного взгляда на долговременные исторические процессы объясняет возрождение интереса к трудам А. Токвиля. Токвиль, как известно, в своих трудах (трех) сравнивает современные ему Соединенные Штаты первой половины XIX в. с Францией, затем - Францию своего времени с Францией накануне революции 1789 г.
Синхронное сравнение Франции с Соединенными Штатами проливает свет на чрезвычайную централизацию французского правительства. Историческое сравнение Франции XI столетия и Франции XIX столетия объясняет, каким образом страна стала централизованной и почему централизованное правительство сделало революцию необходимой, равно как и возможной. Это также объясняет, почему во второй половине XIX в. некоторые советники царя Александра II, которым был поручен проект децентрализации российской исполнительной власти, были заинтересованы работами Токвиля. Например, М. Салтыков, в министерстве внутренних дел, Великий князь Константин Николаевич. В это же время и в Западной Европе Токвиль был чрезвычайно популярен среди тех, кто хотел сохранить системный взгляд на общество без отрицания уроков истории.
Когда в 60-х и 70-х гг. возобладало превосходство функциональной социологии, мы стали свидетелями того, как в Европе и Соединенных Штатах возродились различные виды микросоциологий: социология малых групп, социология отношений, социология повседневной жизни. В таком подходе заключался риск утратить интерес к всеобъемлющему контексту общества (ситуации в обществе) как к целому. Начиная с середины 80-х стали повторяться призывы к восстановлению связей между исследователями на микро- и макроуровнях. Это то, что американский исследователь Дж. Александер называет "микро-макросвязь".