Некогда русский литератор Н. Греч, не чуждавшийся либеральных идей, сказал: "Всякий умный человек должен относиться к государству следующим образом. Государство строит для меня дороги, держит армию, которая обороняет меня от внешнего врага, следит за тем, чтобы доходили мои письма. А от меня только требует - сиди тихо. Я и сижу" [22]. Слова Греча глубоко запали в душу его собрата по перу, современного российского литератора В. Пьецуха, который совершенно согласен с процитированным мнением "неплохо думающего писателя минувшего века". Писатель века нынешнего предлагает соотечественникам сейчас, в конце XX столетия, тоже "сидеть тихо" и держаться подальше от политики. От сословия интеллигентов (не имея от него никакого мандата) Пьецух заявляет: "Интеллигенции нужно, чтобы ее оставили в покое. Она будет жить своей духовной жизнью" [22]. По Пьецуху выходит: сегодня политика, участие в делах государства должны стать уделом неинтеллигентной, малообразованной, нравственно глухой публики. Подумал ли наш литератор, какой катастрофой для России обернется принятие "всяким умным человеком" его рекомендаций?
Был бы интересен и нужен скрупулезный научный анализ психологической подоплеки ходячих предрассудков типа: "политика - грязное дело", "всякая власть развращает", "власть отвратительна, как руки брадобрея", "власть всегда цинична" и т.п. Чтобы не потерять смысла затеянного разговора, подчеркну: такие сентенции адресуются не сумасбродствам Калигулы и Нерона, не бесчинствам опричнины, не коварным интригам королевских дворов. В них не осуждение якобинского террора, нацистского Третьего рейха, сталинского режима и проч. Нет, они - о политике вообще, о любой форме публичной власти, о всякой (без исключений) государственности. Поэтому допустимо предположить, что рассматриваемые предрассудки порождает и питает страх их носителей быть членами политической коллективности как таковой, страх соучаствовать в ее жизнедеятельности и, следовательно, отвечать за нее. Зряшное охаивание публичной власти и государства - словесное прикрытие боязни такой ответственности. "Тихосидение" - практически поведенческое проявление подобной фобии.
Ведь ответственность и свобода взаимозависимы, неотрывны друг от друга. Быть свободным 'означает одновременно (и непременно) быть ответственным. Свобода индивида не сводится к "свободе от..." (к отсутствию внешних насильственно-принудительных воздействий) и к возможности самоосуществления. Это - лишь первый ее аспект. Второй - "свобода для...", позитивная свобода. В ее рамках индивид добровольно отказывается от претензий на всемогущество и учинение произвола, принимает как естественную норму социокультурные ограничители вседозволенности. В рамках позитивной свободы выполняет он социальные функции, предзаданные каждому члену государственно организованного общества, исполняет общественный долг.
Поведенческие корреляты позитивных образов государства
Обращение к проблемам свободы и ответственности столь же первостепенно для выяснения специфики того политического поведения, алгоритмом которого выступает положительный образ государства, представление о государстве как благе, добре. Такой образ формировали классики политической мысли, в науке о государстве более авторитетные, чем идеологи, воспринимавшие государство как зло. Остановлюсь лишь на трех: Аристотеле, Г. Греции и Гегеле.
По Аристотелю, "государство представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования, которое, как мы утверждаем, состоит в счастливой и прекрасной жизни... государственное общение - так нужно думать - существует ради прекрасной деятельности, а не просто ради совместного жительства" [23].
На заре Нового времени, в условиях качественно иной, более зрелой государственности, Гроций. вторя Аристотелю, писал: "Государство... совершенный союз свободных людей, заключенный ради соблюдения права и общей пользы". И еще: "Общение, которым многие отцы семейств объединяются в единый народ и государство, сообщает наибольшее право целому над частями; ибо это... есть совершеннейшее общество" [24]. Ясно, что для Греция, как и для Аристотеля, государственность - благодетельная организация политического общежития людей. Этот ее позитивный образ не поколебало (скорее, даже по-своему укрепило) глубокое знание Аристотелем и Гроцием того, что в исторической действительности были и есть извращенные, наихудшие формы государственного строя, государства, пользующиеся дурными законами и подобные порочному человеку, деспотии, в которых блажь властителей изничтожает право, и т.д.
Гегель тоже не питал никаких иллюзий относительно наличия плохих, несовершенных государств. Чудом являлось бы их отсутствие, поскольку: "Государство - не произведение искусства, оно находится в мире, тем самым в сфере произвола, случайности и заблуждения; дурное поведение может внести искажение во множество его сторон". Однако не признание этого, в общем-то очевидного факта составляет квинтэссенцию гегелевского образа государства. Она заключена в других суждениях философа: "Государство есть осуществление свободы... согласно ее всеобщности и божественности"; "государство - это шествие Бога в мире"; "государство следует почитать как нечто божественное в земном" [25]. "Божественное" у Гегеля лишено собственно теологического смысла, оно иносказательно. Философ прибегает к нему, чтобы уподобить образ и миссию государства образу и миссии Бога. Наверное, никто до Гегеля государственность так не восславлял.
После него, особенно в XX веке, на политико-идеологической ниве подвизались не менее рьяные апологеты государства. Но в их апологиях фигурировало уже не государство вообще, а государственное устройство весьма определенного вида. Колыбелью образа государственного устройства такого рода стали гражданские религии тоталитаристской "выделки": национал-социализм и большевизм. Здесь государственность ассоциируется с политически целостным "мы" (народом, этносом, кругом единоверцев и т.п.), являющимся жестко сцементированным монолитом. Монолитная политическая целостность отторгает личностное начало, усредняет и унифицирует членов государственно организованного общества; она несовместима с единством, достигаемым через политическое многообразие внутри "мы".
Особенности политического поведения, которое диктует образ государства, рожденный тоталитарным сознанием, XX век знает, увы, слишком хорошо. Неимоверно тяжкая цена была навязана человечеству за такой урок. Это поведение исходит от субъекта, охотно идентифицирующего себя с государством (единой тесно сплоченной общностью со строжайшей иерархией) как с источником своей собственной значимости, достоинства, жизненного успеха. Поэтому для него влиться "каплей" в политическую (этническую, классовую, партийную, конфессиональную и т.д.) коллективность - наилучшее, комфортнейшее состояние: "Я счастлив, что я этой силы частица". Обязанный своим счастьем поглотившей его коллективности, субъект искренне ощущает себя находящимся перед ней в вечном долгу. Политическое поведение такого субъекта есть поведение должника, до гроба возвращающего долг, или (что одно и то же) - самозабвенное служение "силе", осчастливленной "частице" коей он стал.
Самозабвенное (с отрешением от собственного "я") служение - визитная карточка не только сверхблагонадежности, слепой преданности государству, но и выражение беспрекословного послушания государственной воле. Беспрекословного до такой степени, при которой между ним (послушанием) и отказом от самостоятельного выбора своей линии политического поведения стирается граница. Отказывающийся от этого выбора автоматически вверяет его государству (другой коллективной "силе") -третьего не дано. Он, следовательно, снимает с себя личную ответственность за свое политическое поведение. Ему так удобнее и легче. Классический случай "бегства от свободы" (Э. Фромм). Избавляясь же от свободы (и ответственности) личной, индивидуальной, люди предают и хоронят свободу социальную, свободное общество.
Подобный трагический оборот никак не отражается на их практическом отношении к государству. Оно привычно активное, сплошь и рядом исполнено энтузиазма (постоянно подогреваемого институтами тоталитарной власти). Люди живо изъявляют поддержку государства, "горячо одобряют" любые его акции. Даже при тщательном вглядывании в политическое поведение "частичек", "винтиков" и прочих величин в нем трудно найти следы несогласия с какой-либо из этих акций, обнаружить их критику. Преобладающая, главная форма такого поведения - участие. "Частицы", "винтики" и т.п. - участники массовых организаций, движений, кампаний, коллективных действий (по намечаемым сверху сценариям-директивам). В грандиозные митинги и шествия, ритуальные собрания и съезды, парады и празднества, фарсы выборов, референдумов, голосований вовлекались многомиллионные массы оболваниваемых участников. Для индивида-участника приобщение к массовидным коллективностям было равнозначно его политическому самоутверждению, хотя принудительно огосударствленныс коллективности объективно являлись, конечно, средством удушения всякой индивидуальности, подавления автономии и инициативы личности.