Между тем вопрос о природе русской политической культуры, который, сам того не заметив, поставил Панарин, и впрямь захватывающе интересен. В начале своего государственного существования, в ее досамодержавное, докре постническое, доимпер-ское столетие (я посвятил ему целую книгу) политическая культура России начисто лишена была мессианских идей, не говоря уже о "провозглашении мирового величия" [23]. Тогда на протяжении четырех поколений вся международная стратегия России строилась как раз на противопоставлении ее этнической однородности соседним полиэтническим империям. Вся эта имперская помпа с "мировым величием" начинается с Ивана Грозного. И была она тогда совершенно новым (и чуждым) элементом в составе русской политической культуры.
Она прижилась в России, это правда. Но реформаторы, А. Курбский, например, в XVI или М. Салтыков в XVII, или Д. Голицын в XVIII веке, никогда легитимной ее не признавали. Декабристское поколение русской культурной элиты вообще отвергло ее с порога. Так на каком же основании Панарин считает, что именно к ней весь смысл русской политической культуры и сводится? Почему, собственно, руководители постимперской России должны обязательно стать наследниками традиции Ивана Грозного, а не, допустим, доимперской традиции Ивана III или антиимперской традиции декабристов? Ведь это же все равно, что сказать, будто руководители сегодняшней федеративной Германии непременно станут "централистами-державниками" и наследниками традиции Отгона Великого.
В сегодняшней России такое может случиться, не спорю. Но только если ее культурная элита окажется столь же беспомощной перед лицом "патриотической" атаки, как Панарин, Гулыга или авторы доклада № 31. Декабристское поколение сумело противопоставить имперской болезни идею новой неимперской России, поколение Серебряного века не сумело. Каков будет выбор нынешнего?
17
Это, конечно, всего лишь малая доля тех загадок, что предстоит нам с читателем разгадывать на страницах этой книги. Разумеется, здесь я могу упомянуть лишь некоторые из них. Ну вот еще одна: загадка А. Солженицына.
В 1974 году он только что вырвался из коммунистической клетки, и Америка великодушно приняла его, приветствуя как героя. Чем же ответил он на этот прием? Беспощадным обличением бесхребетного либерального декадентства Запада. Уверенностью, что уже из-за своего, так сказать, западничества американские интеллектуалы чужды истине и не способны понять, как "каждую минуту, что мы живем, не менее одной страны (иногда сразу две-три) угрызаются зубами тоталитаризма. Этот процесс не прекращается никогда, уже 40 лет... Всякую минуту, что мы живем, где-то на земле одна-две-три страны внове перемалываются зубами тоталитаризма... Коммунисты везде уже на подходе - и в Западной Европе, и в Америке. И все сегодняшние дальние зрители скоро всё увидят не по телевизору и тогда поймут на себе - но уже в проглоченном состоянии" [24].
Я как-то подсчитал, что если принять грубо число минут в сорока годах за 20 миллионов, а число стран в тогдашнем мире за 150, то окажется, если Солженицын прав, что каждая из них была уже "угрызена" и даже "внове перемолота зубами" коммунистов по крайней мере 133 333 раза. Удивительна здесь, однако, не эта смехотворная риторическая арифметика. Удивительна бесшабашность его обвинений. Откуда, в самом деле, эта уверенность, что истина одна и она именно у него в кармане? Откуда этот пророческий пыл у выходца из средневековой державы? Не от того ли "национального самообожания", которое так страшно подвело Достоевского? Во мгновение ока растранжирил Солженицын громадный героический капитал, с которым прибыл в Америку. Местные интеллектуалы тотчас же перестали принимать его всерьез. Так оскандалился. Загадка?
18
Все это, однако, лишь загадки частные, можно сказать, производные от одной решающей, монументальной и страшной загадки, о которой говорил в 1884 году Соловьев. Загадки самоуничтожения России.
Как, действительно, могло случиться, что культурная элита великой страны единодушно и даже с энтузиазмом столкнула ее в пропасть? Что собственными руками губила она на протяжении целого столетия все, что любила и ценила в этой жизни, включая родину и самое себя, и своих детей?
Обычно когда историки (или политики) рассуждают о внезапной гибели четырехсотлетней российской монархии, то в зависимости от личных или партийных пристрастий приписывают ее либо ошибкам императорского правительства, либо козням большевиков. В тени при этом остается роль культурной элиты России, ее образованного сообщества, того самого, что создавало не только идейную атмосферу, но и политическое давление, непреодолимое даже для царей.-Александр II не хотел турецкой войны 1877 года, но не смог устоять перед мощным славянофильским нажимом общества. Точно так же, как Николай П, капитулировавший перед ошеломляющим и единодушным напором славянофильствующей интеллигенции в канун Первой мировой войны.
Так что ошибки императорского правительства не с неба, как видим, упали. Они коренились в самоубийственных настроениях культурной элиты, в идеях, ее одушевлявших, в атмосфере, которую она создала. А уж о большевистских интригах и говорить нечего. Просто не способны были маргиналы-большевики втянуть Россию в пагубную для нее войну, не предвидели ее и на нее не рассчитывали. А не увязни в ней Россия, не было бы у них ни малейшего шанса подняться на поверхность политической жизни, не говоря уже о том, чтобы претендовать на власть.
Другими словами, что-то явно не в порядке с конвенциональными объяснениями исторической катастрофы России в 1917 году. Ничего они на самом деле не объясняют. И покуда не обратимся мы к тому, о чем говорил Соловьев, т.е. к генезису идей, обусловивших именно те настроения образованного общества, которым суждено было убить Россию, нет у нас никакой надежды даже просто представить себе действительные причины этой цивилизационной катастрофы. Вот почему именно происхождению и развитию этих идей посвящен первый том моей книги.
Из него читатель узнает лишь первую часть одного из возможных решений главной загадки русской истории двух последних столетий: как убивали Россию. Вторая часть, связанная с эмигрантским и постсоветским инобытием старой России, часть, которую уместно скорее назвать "Как убивают Россию", - предмет второго тома. Посвящен он главным образом неожиданному возрождению той самой старой драмы имперского патриотизма/национализма, о смертельности которой предупреждали еще Соловьев и Федотов.
Тому, иначе говоря, поразительному феномену, что, в отличие, допустим, от Франции после наполеоновской катастрофы или Германии после гитлеровского катаклизма, российское образованное общество, похоже, ничему нс научилось на страшном опыте самоуничтожения старой России. Что по-прежнему корчится оно в судорогах все той же имперской болезни. По-прежнему не готово сделать то, на что оказались способны после наполеоновского и гитлеровского опыта Франция и Германия: признать себя частью Европы. По-прежнему, наконец, уверено, что Россия не может идти ни по одному из путей, приемлемых для других народов и цивилизаций. То есть добивает Россию.
19
Другое дело, что главный герой первого тома - славянофильство, ставшее, по словам Соловьева, "первой систематической формой нашего национализма", отошло теперь на задний план, сменившись евразийством. Принято считать и в российской, и в западной литературе, что евразийство - всего лишь славянофильство XX века, что разница между ними пренебрежимо мала. В действительности она огромна. Ибо евразийство на самом деле - саморазоблачение славянофильства и в этом смысле его отрицание.
Не утратившее еще корневых связей с идеями декабризма, славянофильство начиналось как проповедь всеобщего спасения. "Спасать надо не человека, а человечество",- говорил один из его отцов-основателей А. Хомяков. Постулировалось, конечно, что спасение придет из России и что возможно оно лишь благодаря уникальным качествам русского духа, но при всем том Европа была для провозвестников славянофильства "второй родиной". Евразийство же начиналось с проповеди ненависти к Европе как исконному врагу России. И ни о каком спасении человечества речи в нем не было. И самого человечества в том смысле, в каком понимали это славянофилы, т.е. как семьи народов, не было тоже. Были ощетинившиеся друг против друга "цивилизации", готовые разорвать противника на части.
Славянофильство было ориентировано на прошлое. Его идеалом была патриархальная допетровская Русь. В политике стояло оно за архаическое самодержавие, в социальной сфере - за столь же архаическую крестьянскую общину, в культурной -за раннюю версию "социалистического реализма", во внешней политике, насколько оно вообще ею интересовалось, - за мир. Евразийство обращено в будущее, его идеал-всемирная "идеократия", т.е. диктатура моноидеи. Его страсть-футуризм, его душа - геополитика. А "кто говорит геополитика, тот говорит война" - провозглашает один из апологетов современного евразийства А. Дугин [25].
Славянофильство, как мы знаем, боготворило "простой народ", в котором пребывала для него "вся мысль страны". Оно презирало "публику", не доверяло элите. Евразийство вызывающе элитарно, оно проповедует "Государство Правды", управляемое "избранными". С самого своего начала, с 1920-х, когда возникло оно среди переживших шок русской катастрофы изганников, вдохновляла его странная амальгама идей, заимствованных из ленинского большевизма и муссолиниевского фашизма (к концу столетия усвоило оно еще более парадоксальную смесь сталинизма с нацизмом.
Наконец, для славянофильства было аксиомой, что "мир спасется любовью". О "всемирной отзывчивости русской души" говорил Достоевский, о том, что "Бог есть любовь". В основе евразийства-ненависть: к Западу, к демократии, к свободе, даже к "простому народу". Это ли не отрицание славянофильства?