Есть и другие причины сохранения состояния “класса в себе” для рабочих и иных социальных групп советского общества, причины, лежащие прежде всего в политической сфере. О них несколько ниже, пока обратим внимание лишь на тот факт, что социальные перемещения типа “из крестьян - в рабочие” дополняются другими типами таких подвижек. Например, “несоответствие между расселением населения и размещением образовательных институтов приводит к резному повышению миграции молодежи в ущерб менее развитым типам поселений и регионам. Три четверти людей в возрасте 30 лет живут и работают не там, где они родились; относительная стабилизация социально-профессионального положении человека, его места в структуре общества происходит примерно к 27 годам, до этого же он находится в состоянии “социального перемещения”. Ощущение неукоренности, “выбитости из колеи”, потери “малой родины”, вообще очень болезненно, особенно опасно для юной личности, только вступающей в общественную жизнь. Вот как описывает это Василий Белов в своих “Раздумьях на родине”: “Никогда не выветрится из души ощущение бездомности, чувство начисто обворованного человека, которое пришло сразу же, когда я узнал, что в деревне никого больше нет, что дом заколочен, и печь, которая не остывала много десятилетий, остыла и часы-ходики остановились. Часто во сне я плакал сухими слезами, плакал, а за окнами общежития шумела бессонная громада Москвы”. Неопределенность положения, вообще присущая студенчеству, многократно усиливается из-за необходимости преодолевать различные искусственные препятствия. Психику приезжего абитуриента травмирует фактическое неравноправие при приеме в вуз - лимиты для иногородних, больший, чем у местных жителей, проходной балл, реальная неравноправность при распределении на работу и т. д. Не случайно, анализируя мотивы самоубийств, специалисты относят к разряду потенциально опасных в этом отношении групп студентов высших и средних учебных заведений.
В целом по стране миграция необыкновенно велика, и в этом одна из причин социальной неопределенности, рыхлости, магмообразности населения. “Ежегодно в СССР около двадцати миллионов человек меняют места проживания. При такой подвижности в нынешней продолжительности жизни средний человек переселяется за свою жизнь шесть раз. И если сто лет назад подавляющее большинство людей умирали там, где рождались, то теперь большинство рано или поздно покидает свою “малую родину”. По последней переписи, жило не там, где родилось, 47 процентов населения страны в целом и 57 процентов горожан в частности”. Очень велика текучесть рабочих кадров. И в промышленности и в строительстве она превышает 11 процентов.
Хотя в настоящее время большинство населения проживает в городах, по происхождению своему оно сельское. Горожане третьего поколения (только их можно считать “вполне” горожанами) составляют в среднем не более 15 процентов. Причем потенциальные резервы миграции еще очень велики. Так, среди русских, белорусов и литовцев за год 4-5 процентов сельских жителей переезжают в город (у узбеков, таджиков, туркмен, грузин эта цифра в 5-6 раз ! ниже). В РСФСР доля потенциальных мигрантов среди русских сельских жителей по-прежнему высока - 21 процент, в Грузии среди грузин- 12, в Узбекистане среди узбеков - всего 6.
Общую картину неукорененности и неустроенности осложняет ежедневная “маятниковая миграция” огромных масс населения из пригородных зон к месту работы в города и обратно. “Только с 1975 но 1980 г. число людей, охваченных маятниковой миграцией, выросло с 13,2 млн. до 17.3 млн. человек”. “Развитие трудовой маятниковой миграции привело к тому, что возникла “дневная” и “ночная” социальные структуры города”. “Примерно каждый десятый ездит на работу в город из близлежащих сел или поселков городского типа. Обостряется и проблема “транспортного времени” внутри больших городов. Предельная усложненность квартирного обмена и невозможность свободной купли и продажи жилья превращают чисто бытовую задачу приближения места жительства к месту работы в социально-политическую проблему государственного масштаба.
Отсутствие условий для свободного перелива рабочей силы порождает в среде мигрантов весьма своеобразные человеческие качества. Фиктивные браки, махинации с обменом квартир, взятки, “лимит” и другие способы преодоления многочисленных социальных рогаток и фильтров приводят к “отрицательному отбору”, превращают большие города в своего рода отстойники далеко не лучшего человеческого материала. Как считает В. И. Переведенцев, “ситуация с пропиской вообще обернулась парадоксом: запреты прописки в крупнейших городах стали, по существу, запретами выписки...”: боясь потерять право на жительство, люди всеми силами пытаются удержаться в “запретном” городе, упускают возможности самореализации в другом месте. Значительная часть квалифицированных трудовых ресурсов находится как бы в скованном, связанном состоянии. Так, в 1974 году число выбывших из Москвы в расчете на 1 тысячу населения было втрое меньше, чем по городским поселениям СССР в целом. “Закрытость” города противоречит не только экономической целесообразности, но и этическим нормам. “Раньше в столицу приходили познавать науки, приходили из других городов ремесленники со своим инструментом и со своими навыками. А в послевоенные годы хлынул люд самый ушлый, изворотливый. И шел он из деревень с одной целью: найти легкую жизнь. Конечно, нельзя обвинять этих людей: обстановка в послевоенной деревне была несладкая, но ведь те, кто остался, вытащили деревню из нищеты и разрухи. А в Москве появился бездуховный мещанин с низким уровнем культуры, без серьезной профессии”.
4. СТЕРЕОТИПЫ ГОСПОДСТВА И ПОДЧИНЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА
Опасно, однако, не само “размывание” городского населения волнами сельских переселенцев, а невозможность при отсутствии социальной инфраструктуры для мигрантов укорениться, организоваться, наладить социальные связи в рамках новой для них среды. Превращение аморфных “классов в себе” в осознающие свои цели организованные “классы для себя” возможно только в условиях гражданского общества. Но именно этого-то условия после 1929 года и не было: после “великого перелома” сталинское государство приложило огромные усилия для того, чтобы разорвать органично возникающие между людьми связи, разрушить спонтанно зарождающиеся самоуправляемые организации - классовые, профессиональные, творческие, территориально-поселенческие, совокупность которых, в сущности, и составляет гражданское общество.
Длительная историческая традиция подавления и поглощения гражданского общества государством - черта не то чтобы специфически российская, а скорее общевосточная, свойственная “азиатскому” способу производства вообще. “Стереотипы господства и подчинения впитывались россиянином буквально с детства, они царили повсюду, воспринимались как нечто непреложное и естественное и потому не могли нередко не отравлять и революционное сознание”. Еще Герцен подметил в российских революционерах “свой, национальный, так сказать, аракчеевский элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно палачествующий”. На этот специфический национальный элемент драматически наложилось свойственное любой нации в периоды революций стремление к разрушению старого общества, пресечению, подавлению малейших попыток противостояния, что неизбежно ведет к ломке моральных ценностей, моральному нигилизму. Небольшое “ядро” культурного рабочего класса направляло революционное творчество масс к созданию социалистического гражданского общества, но “азиатская” стихия оказалась сильнее. А это всегда чревато опасностью торжества жестко-авторитарного, нечаевского по своей сути, режима, установления специфической формы бонапартизма. К сложившейся у нас в 20-х годах ситуации вполне применимы слова, написанные К. Марксом в работе “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта” о Франции середины прошлого века: “...Государство опутывает, контролирует, направляет, держит под своим надзором и опекает гражданское общество, начиная с самых крупных и кончая самыми ничтожными проявлениями его жизни, начиная с его самых общих форм существования и кончая частными существованиями отдельных индивидов, где этот паразитический организм вследствие необычайной централизации стал вездесущим, всеведущим и приобрел повышенную эластичность и подвижность, которые находят себе параллель лишь в беспомощной несамостоятельности, рыхлости и бесформенности действительно общественного организма...”.[15, с157]
Очевидны и исторические различия. Классический бонапартизм паразитировал на равновесии классовых сил, балансировал между одинаково сильными классами, стравливал их между собой, играл роль третейского судьи и, таким образом, как бы вставал над гражданским обществом. Сталинский режим основывался не столько на балансировке между классами, сколько на стремлении размыть их, превратить в маргинальные группы, сохранить в состоянии “классов в себе”. И в этом сталинский режим опять-таки более походит не на европейско-бонапартистский, а на азиатско-деспотический. Гражданское общество состоит прежде всего из “классов для себя”, а когда их нет, возникает небывало широкое поле для самых фантастических, самых диких социальных и политических экспериментов государственной власти. Она начинает выступать в качестве своеобразного “скульптора”, “лепящего” из податливой человеческой глины по своему усмотрению вер, что заблагорассудится, а чтобы “глина” не теряла податливости, “скульптор” - государство “размягчает” ее, обрывая естественно возникающие социальные связи.