Субъективность в новоевропейском проекте, редуцируясь, с одной стороны, через гегелевское Понятие к означающему, с другой стороны, - через кантовскую идею свободы к инстанции желания, выступает как желание знака.
Говоря о диалектике имени и лица, нельзя не упомянуть традицию русской религиозной философии, для которой философия имени была основной, если не самой главной, темой. Если представлять русскую религиозную философию как позднейший отголосок средневекового богословия, то можно подумать, что Имя это только теоретический стержень христианского сознания. Однако, идея имени является ведущим мотивом всей православной мистики в её религиозном и философском аспектах и основанием «русского космизма». От Святых Отцов церкви (Нил Сорский, Григорий Палама) эстафета имеславия была принята русской философией. Особенно интенсивно эта тема развивалась в России в конце 19-го и в начале 20-го века Воодушевившись трудами В.С. Соловьева, А.Ф. Лосев, С.А. Булгаков, П.А. Флоренский примерно в одно время развивают идеи «философии имени». П. А. Бодуэн де Куртэне, Крушевский организуют в Казани школу лингвистики, идеи которой несколько позже подхватят члены Московского лингвистического кружка и ОПОЯЗа, куда входили В. Маяковский, В. Шкловский, Ю. Тынянов, и, наконец, пожалуй самый талантливый лингвист нашего времени Р.О. Якобсон Именно благодаря ему западная мысль, и особенно французскийй стуктурализм (К. Леви - Стросс, Ж. Лакан), познакомилась с достижениями российской лингвистики.
Остановимся на П.А. Флоренском как на самом ярком представителе философии имени, тем более, что он вообще рассматривал имеславие как «философскую предпосылку». В работе «Строение слова»[244] из книги «У водоразделов мысли» Флоренский разделяет строение слова на три составляющие: на две «внешние» проекции – фонему и морфему, и на «внутреннее» ядро –семему.[245] Причем эта структура слова соответствует не только традиционно христианской триаде «тело – душа –дух», но и кантовской схеме «чувственность – рассудок – разум», так фонема – это акустически – звуковая телесность слова, морфема – системное значение слова, благодаря которому слово интегрируется в язык, она же соответствует «понятию», и семема – это дух, смысл, «божественное» содержание слова. Слово как «открывающаяся чрез лицо энергия человечества»[246] стало тем теоретическим средоточием русской мысли, которая вобрала и успешно синтезировала в себе «реалистическую» традицию Востока, включая ислам, и «номиналистическую» традицию западно – европейского мышления.
Если структурная лингвистика говорит о принципиальной роли «нулевого знака» как центрального знака, который определяется отсутствием отличия от своей корреляционной пары, поскольку ее просто нет, то структурный психоанализ таким центральным знаком считает пенис/фаллос как инстанцию различия мужского и женского. Современный немецкий исследователь проблемы соотношения языка и сексуальности Дитмар Кампер говорит о том, что «мозг мужчины функционирует как пол женщины»[247]. То есть мозг мужчины и matrix женщины бинарно оппонируют друг другу, и как мужчины производит язык, так женщина производит человеческий род. Мужское имя и женское лицо образуют единую систему, отношения внутри которой задаются инстанцией центра их различия. Язык движется по генетическому принципу наследования Имени, выражаемый в патрилинейности, которая образует конус номенклатуры, к вершине которого устремлено родовое имя, а по его периферии располагается имя единичное. Язык является идеальной подкладкой другого плана как плана человеческого рода, в котором рассеивается наличный облик бытия.
Имя и лицо как конечные выражения идеального и реального, претворенные в индивиде, выступают в качестве трансцендентальных элементов структуры Я. И именно они позволяют применить к психоаналитической конструкции Я исторический масштаб. Таким образом, возникает возможность спроецировать статическую конструкцию субъективности, созданную психоанализом, на исторический план.
III.3. Схематическая история европейской субъективности в терминах Эдипова треугольника
Возможность перевода классической истории субъективности в терминологию Эдиповой триады дает ведущее указание самого Фрейда на то, что «онтогенез повторяет филогенез». Но как во всякой диалектике целого и части здесь происходит та же ситуация. Универсальная филогенетическая целостность воссоздается только когда со всей полнотой развернется онтогенез частного. Открытый психоанализом генезис психопатологической индивидуальности со всеми «регрессиями» и «фиксациями» является частной проекцией универсальной субъективности.
В основе отождествления универсального и индивидуального лежит уподобление родительской диады - матери и отца - двум великим первоосновам мира - Природы и Бога, а также редукция значения родительской пары для ребенка и его бисексуальности к трансцендентальной схеме универсальной субъективности. По сути, описанный Фрейдом Эдипов треугольник, есть та же самая гегелевская триада, где субъект полагает себя в «природе» - идентифицируется с Матерью, затем полагает себя в «духе» - идентифицируется с Отцом, и, наконец, достигает абсолютного самосознания - самоидентификации. Траектория этой идентификационной трансформации проста - дело в том, что амплитуда субъекта ограничена двумя областями - центральной и периферийной. Радикальное отличие фрейдовской аналитики субъекта от трансцендентальной философии в том, что последняя либо вообще исключает из своего влияния половую расщепленность, либо приписывает субъекту мужской пол. Фрейд же открывает расщепленность субъекта и приписавает ему бисексуальность, которая обнаруживается только на самоидентификационном этапе истории субъекта, когда происходит окончательное расщепление на субъект и объект. В основе этой дифференциации Фрейд видит половое различие, где «мужское» включает «активность», «субъект» и центральную позицию, а «женское» включает «пассивность», «объект» и периферийную позицию.
Показательны в культурном отношении «материнская» и «отцовская» эпохи. Если первая характеризуется такими культурными феноменами как космоцентризм, матриархат, язычество, политеизм, анимистический тотемизм, культ земли, плодородия и земледелия, то для второй характерны - теоцентризм, авторитарный монотеизм, вертикаль социальной иерархии, устремленная ввысь архитектура, централизирующая урбанизация. (Так Фрейд видит в «религиозной потребности» рецидив инфантильной потребности в отце[248], только на более высоком уровне, когда неудача нарциссической идентификаци с отцом оборачивается потребностью в нем, т.е. религиозность основана на замещении бытия отцовской инстанцией.) И, наконец, наступает эпоха, где субъективность, выражаясь словами Гегеля, «доводится до своего понятия» - это эпоха антропоцентризма, полной субъект-объектной оппозиции, эпоха человека, полностью оторвавшегося от Земли-матери и от Бога-отца, эпоха индивида не укорененного ни в «Небе», ни в «Земле», а основывающего свое бытие только на своем разуме и воле.
Но явления патриархальной и матриархальной эпох нас интересуют только в той известной мере, в которой они состоялись на географическом пространстве европейской цивилизации, к которой мы собственно и принадлежим. Ареалом ее возникновения принято считать Средиземноморье, поэтому из рассмотрения выпадают большинство языческих культур в их яркой и наиболее чистой «натуралистичности», и такие богатейшие культуры, чья ментальность просто-таки стала символом всего маскулинного и патриархального.
Такое перенесение становится возможным только как существенным образом возвращение. Это отнюдь не дедуктивная экстраполяция с известного на неизвестное, и не синтетическое обобщение многообразия эмпирических данных. Сам способ такого возвратного перенесения возможен также, как "психоанализ стихий" Гастона Башляра, когда сущность и явление меняются местами, и то, что всегда представлялось только феноменом, на самом деле выступает в качестве сущности какого-то другого феномена.
Итак, рассмотрим историю трансцендентального Эдипа, которая предстанет как его семейная драма, чьи перипетии растянутся во все протяжение человеческой истории.
Античное детство Эдипа протекает в заботливом окружении горизонта, превращающего всю землю в одно большое лоно. Вся наличная телесность, полностью воплощающая собой присутствие божественного, светится светом «лица земли». Здесь нет и тени намека на какую-то «вертикальную» субординацию и иерархическое доминирование «небес» над «землей». Чисто горизонтальные отношения уравновешивают противостояние «небесных» и хтонических божеств. Мир для Эдипа-ребенка уподобляется прежде всего фигуре Матери, Великой Матери. Соки Матери-земли пропитывают все зримо-явленное, подчиняя его оптической логике круга, которым описывается все, от мелочей до горизонта пространства, от чаши до диска лучезарного солнца. Границы пространственного горизонта подобны границам колыбели или яслей, где есть только ребенок и его любимые игрушки.
Та же пространственная ограниченность объемлет игралища спортивной арены и театра. Архаический коллективизм семейно-родового типа складывается вокруг материнской фигуры, чей матриархат пронизывает весь круг жизни только горизонтальными связями.