2. Герой Ницше
Такова самая великолепная по написанию из книг Фридриха Ницше: "Так говорил Заратустра". Сам автор считал ее "самой глубокой из всех книг, которыми обладает человечество". Образ Заратустры — человека, идущего по пути становления сверхчеловека. В сущности, этот путь намечен автором еще в "Человеческом...", но здесь он детально проработан и облечен в форму притчи, написанной потрясающим стилем. Форма притчи заимствована из Библии и больше всего напоминает евангельские проповеди Иисуса Христа и рассказы о происходящих с ним и его учениками событиях. Конечно же, сравнивать Христа и Заратустру не имеет смысла на этих страницах, хотя весьма вероятно, что именно такого сравнения и выбора между ними и желал от своего читателя Ницше, поскольку в своем читателе (если таковой найдется) он видел последователя для своего Заратустры, ибо "кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть".
Устами Заратустры три превращения духа в человеке выделяет Ницше: "как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев". Прежде всего, на пути достижения свободы духа необходимо познать тяжесть, трудное, чтобы преодолеть свою слабость. "Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие?.. Все самое трудное берет на себя выносливый дух, подобно навьюченному верблюду... спешит и он в свою пустыню".
Так, "взяв на себя все самое трудное", адепт пути обретает одиночество. Последним "драконом", "господином" и "богом", которого он обязан победить, является моральный императив "ты должен". В битве с ним он становится львом: "дух льва говорит "я хочу". Таким образом он завоевывает себе право переоценки существующих ценностей и создания новых. "Завоевать себе свободу и священное «Нет» даже перед долгом - для этого, братья мои, надо стать львом".
Но само по себе это право и эта сила сказать "нет" любой из предустановленных истин не является еще способностью к созданию новых ценностей. Поэтому лев должен стать ребенком: "Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения". Стать ребенком — значит стать новым, отринув все прежние установления, вновь обрести вкус к "игре созидания". Играть с миром и с собой, как ребенок — то есть, возвращаясь к прежней терминологии Ницше, возродить в себе Дионисическое начало. "Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир". Таков путь к сверхчеловеку.
Герой Ницше, его Заратустра, совершенно изъят из мира и свой мир строит только по собственному желанию и воле. Так же и вообще философствует Ницше; словно изъяв себя из мира и наблюдая ход своей мысли — как протекает он в своей капризной произвольности. Иной раз Ницше-философ задевает локтями своих противников, своих недругов, и точно так поступает его Заратустра: все встречи и столкновения Заратустры с окружающим миром происходят словно во сне, и мы не можем узнать, где кончается мир представлений этого героя и где рассказывается нечто «объективное». Все внешнее вошло внутрь мира личности, которая беспрестанно наблюдает, толкует и анализирует сама себя, но и более того — творит миф своей внутренней действительности.
Эта личность — экстатическая. Это означает, что она свое существование истолковывает как экзистенцию, как выхождение за пределы самой себя, и как состояние экстаза, то есть выхода за пределы самой себя. Такой экстаз можно понять как непрестанную экспансию личности, которая распространяет свое влияние на мир и не довольствуется данностью, тем, что она имеет, тем, что она сама есть. Такая экспансия прекрасно согласуется с устремленностью личности внутрь себя, в свои глубины и в свои скрытые от нее же самой тайны. Экстатический мир личности и завоевывается ведь именно как мир личности, ей принадлежащий, как ее внутренний мир. Существование как экзистенция характеризуется тем, что личность никогда не бывает равна самой себе — она одновременно больше и меньше себя, она всегда — в порыве к большему. То, что Ницше называет «волей к власти», и есть философское, метафизическое выражение такой устроенное человеческой «экзистенции».
Здесь мы подходим уже к собственно философскому содержанию книги Ницше, которое — в этом можно быть твердо убежденным — захватывает всю книгу в целом как некоторое построение, как некоторую внутреннюю устроенность текста, включая даже знаки препинания и осмысление пространства, в какое погружен этот текст. Воля к власти — это основная черта человеческого существования, не равного самому себе и рвущегося завоевать себя и все свое. Личность заведомо уверена, что она богаче того, что она знает о себе, — на такой психологически осмысленной почве осмысляется здесь древний призыв: «Познай себя!» Личность познает себя как экзистенцию. Или, что для нее то же самое, как волю к власти. Итак, эта воля к власти есть воля к овладению самим собою, к овладению всем своим миром. Вот первый и главный смысл ницшевской воли к власти. Вслушиваясь и всматриваясь в саму себя, поглощенная этой деятельностью, личность здесь, конечно, знает только саму себя. Этот мир, в котором есть только одна личность; она и знает только сама себя, и познает сама себя, она одна только и властвует в своем мире, и борется за власть в своем мире; она одна только и стремится к тому, чтобы в своем существовании быть больше самой себя.
Этот «экстатизм» как самоистолкование личности был в 1880-е годы уже разлит в воздухе европейской культуры. Разумеется, он редко когда мог достичь той таинственной ясности, какую обретает он у Ницше. Я.Э. Голосовкер, который досконально знал тут всю суть дела, писал так: «Для чудесного мира мифа характерны еще две черты: явность тайного и тайна явного. Такова эстетическая игра чудесного». Когда Ницше пишет: «воля к власти», — то он уже вступил в область такого мифа. Миф сам толкует себя и сам же одновременно загадывает свою загадку. Загадка мифа не такова, чтобы она когда-либо разгадывалась и мы оказывались на развалинах разгаданного и тем самым объясненного до конца, ликвидированного мифа. Миф — это такая загадка, которая предлагается для все нового и нового разгадывания, но не может быть разгадана окончательно. Мы можем только что-то объяснить в мифе, показать, откуда и куда он идет: здесь, говоря о личности, мы видим, что она истолковывает себя и что ее истолкование начинает приобретать форму мифа. Форма разрастается и, будучи самодовлеющей, художественной, не может быть ужата, сокращена, сведена к кратким положениям. Вся в целом книга «Так говорил Заратустра» и есть такой миф истолковывающей себя личности — миф как самоистолкование личности. Можно сказать также, что это проекция самой личности, ее портрет, как сама она понимала себя и умела истолковать себя.
В России дух экстатизма великолепно выразил Александр Николаевич Скрябин — всем своим творчеством, и прежде всего своей «Поэмой экстаза» (1905), в которой находит воплощение присущий самонаблюдающей, самоистолковывающей личности порыв к будущему. Этот порыв как решительность движения вырастает на таинственных, полных мистического смысла, тихих томительных звучаниях, словно сосредоточенных на себе, словно внимательно слушающих самих себя. Поэтика экстатического в европейском искусстве рубежа веков и основывается на этом феномене как бы самовслушивающегося и сосредоточенно наблюдающего за самим собой звука и слова: Клод Дебюсси завершает в 1894 г. симфоническую поэму «Послеполуденный отдых фавна» по стихотворению Стефана Малларме, и, слушая это произведение, можно только удивляться тому, с какой точностью поэтика его, сама динамика его погруженности в себя предвидена, уже воссоздана в литературном произведении Ницше «Так говорил Заратустра», — не говоря уже о том, что здесь можно найти и те же идиллические, полные сладостного томления эпизоды, что и у Малларме — Дебюсси. Как поэт, Ницше стал одним из основоположников новой художественной поэтики творчества, а в то же время создал произведение, весь принципиальный философский смысл которого стал вырисовываться лишь значительно позднее.
К той же метафизике человеческого существования относится и другое понятие, или образ, Ницше — понятие сверхчеловека. Оно точно так же характеризует экстатическую человеческую личность, постигающую себя как таковую; однако сверхчеловек — это итог самопознания такой личности, идеал ее. И коль скоро существование выходящей за свои пределы личности нацелено на будущее, то познавший себя человек и есть человек будущего. Сверхчеловек — это человек, уже извлекший из себя, в своей воле к власти, свои возможности быть больше того, что он есть.
Разумеется, такой человек не имеет ни малейшего отношения к биологии, к эволюционной теории Дарвина и т.п., с чем легко смешивали ницшевское разумение человека в век дарвинизма. И сам Ницше, говоря о «пестовании» нового человека, подсказывал современникам слишком краткие и близорукие способы истолкования своих представлений. Однако немецкое слово подразумевает отнюдь не только выведение новых пород или видов, но и дисциплину: дисциплинируя себя, то есть подчиняя себя воле к власти и борьбе за власть (с самим же собою!), человек, как мыслил его Ницше, устанавливает себя на то, чтобы быть больше самого себя, и умеет удержать за собой эту новую высоту. В этом смысле такой познавший себя человек, умеющий утвердить в себе такое самознание, и есть сверхчеловек. Как можно судить по поэме Клода Дебюсси, да и по некоторым текстам самого же Ницше, поэтика экстаза далеко не всегда предполагает какую-то нервную взвинченность, истерику или даже возвышенный пафос стремления к цели. Экстаз может протекать порой и в умиротворенных формах. Но экстатическому человеку, который живет пониманием своих устремлений к высшему и большему и который таким путем утверждает себя и свой мир перед лицом решительно всех, очень просто сорваться на крик, истерику и как бы сорваться с цепи: он как-никак должен вытеснить из мира всех остальных, а такая — пусть и внушенная эпохой — задача весьма двусмысленна. Ницшевское презрение ко всему серому, среднему, усредненному, жалкому, филистерскому, низкому укрепляется его метафизикой и становится своего рода жизненной позой. Сам Ницше, измученный многими болезнями, почти неработоспособный в течение долгих лет, почти инвалид, часто попросту срывается, и такие срывы ложатся бременем на его философскую мысль, отягощая ее моментами жестокости, бесцеремонной нетерпимости. Всякий раз ницшевская метафизика срывается на моральное и тогда выглядит аморализмом. Хотя смысл философии заключался совсем в ином — в том, чтобы возвысить человека или даже заставить человека подняться до самого себя, то есть до уровня заданных ему возможностей! Когда Ницше рассуждает о войне (также и в книге «Так говорил Заратустра»), то такие рассуждения со злонамеренной поспешностью представляют как защиту войн. Однако коль скоро вместе с персонажем книги Ницше, да и вместе с самим ее автором мы перенеслись в область мифа, нам не позволено вырывать из этого философско-поэтического мира какие-либо частности, заявляя, что они относятся не к мифу, а к самой действительности. Когда Ницше говорит о войне, то он имеет в виду не войну как реальность истории XIX века — сам он как санитар участвовал во франко-прусской войне 1870—1871 гг. и был внутренне глубоко подавлен ее реальностью, — а известное изречение Гераклита о войне (Полемос) как принципе различения вещей: «Война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными» (фрагмент 53 в новом переводе А.В. Лебедева).