В этом смысле можно утверждать, что техника научного познания заключается в придании чувственной осязаемости не существующим в реальном мире объектом – чувственности без актуальной предметности, - в представлении согласно его классическим определениям. Поэтому наука Нового времени начинается с критики наглядных, естественно-эмпирических форм чувственности, образования чувственности нового порядка: «Анализ фундаментальных теоретических понятий галилеевской физики показывает, что все они строятся из элементов принципиально ненаблюдаемых» [2, 180]. Наука представляет непредставленное естественной реальность вещей, она осуществляет не естественный опыт, конденсируемый мудростью, но эксперимент, образующий ЗНАНИЕ: «Эксперимент – это такой единичный опыт, в котором особая вещь или отдельное явление природы ставятся в такие условия, что они становятся способом обнаружить начала природы вообще. В эксперименте мы изучаем не вещь, как она непосредственно дана, а саму природу, всеобщее как внутреннюю форму этой вещи. Природа не дана в опыте (камни, деревья, дожди, радуга, небесные тела, звезды – это еще не природа), она улавливается за делом в эксперименте (когда камни, деревья и прочее становятся инструментом исследования природы)» [3, 76]. В эксперименте мы оказываемся «по ту сторону» «прывычных миров», точнее, «та сторона» открывается нам, сохраняя «эту», просвечивая через нее творческой стихией природы: «Высвеченный «идеей разума» эксперимент будет реализовывать основное онтологическое предположение науки Нового времени – предположение о бытии в одном мире двух миров – бесконечно возможного, замкнутого «на себя» мира «вещей в себе» и технически реализуемого, разомкнутого в бесконечное мира «действующих причин». Эксперимент… будет понят как осмысленное действие, реализующее это двойное бытие, раскалывающее мир надвое и актуализирующее «первый мир» – по отношению ко «второму» как «мир сил» [8, 127]. В качестве одной из «силовых» стихий в эксперименте выступает человеческая активность. Собственно в результате эксперимента воплощаются (как в художественном шедевре) результат двух творческих потенций – природной и человеческой. Появляется новая предметность представляющая обе силы, трансцендентные обыденности: «Результатом процесса критического эксперимента является не индуктивное обобщение, не умозаключение, не просто мысленная абстракция, а именно предмет, но предмет идеализированный» [2, 210]. Таким путем мы выходим на развернутое определение эксперимента данное В.С. Библером, сохраняя понимание творческой сущности научного поиска: «Во-первых, он (эксперимент) должен был актуализировать радикальную несводимость предмета к мысли, радикальную невоспроизводимость в теории предмета познания, то есть дать ответ на вопрос, как возможно его освободить от пелены ощущений и твердой кожуры предвзятых теоретических концепций.
Во-вторых, необходимо было в том же реальном акте «остранения» наладить схематизм преобразования предмета «в себе» в предмет «для нас», предмета как силы – в предмет как действие. Необходимо жестко расщепить реальный предмет на «два» предмета: предмет деятельности целостно-практической и предмет деятельности теоретизирующей; необходимо в итоге сформировать «идеализированный предмет» в его прорефлексированном несовпадении с предметом «реальным».
В-третьих, необходимо было уже в мысленном эксперименте «довести» исходный идеализированный предмет до такой формы, чтобы он утерял все определения реального существования, чтобы в нем воспроизводилась потенция реального предмета превратиться (в условиях, заданных экспериментом) в «предмет» идеального механическо-математического мира» [8, 105-106].
Предметы, вещи мира приобретают условное существование в качестве манифестаций определенных творческих созидающих их сил, из которых открыта пониманию сила научного воображения исследователя. То есть предметы замыкаются внутри человеческой способности их понять. (В том смысле, о котором говорил Локк) В процессе дереализации в эксперименте человек отказывается от полноты истины, присущей всеобщему субъекту, но и определяет пространство реализаций и воплощений доступных ему истин, ограниченное его творческими способностями. Человек находит место своей субъектности. «Воспринимать нечто в составе опыта – значит создать факт действием творческого синтеза» [18, 181]. Мир, уже «по-человечески» обретает черты «созданности», то есть оказывается полон предвосхищенных (теоретически) значений, каковые разворачиваются в теоретической, в смысле «недореальной» области представления, где соединяются эффекты реальности и мнимости: «Бытие как незнаемое затмевается естественным светом разума, загораживается идеальным представлением («экраном» возможных теоретических картин мира)» [4, 225]. Однако, здесь с необходимостью встает вопрос об интерсубъективной весомости и значимости разнообразных теоретических конструкций, тем более, что исследователю известно о принципиальной неабсолютности его знания. Следовательно, необходимо найти такую позицию, где творческий акт будет несомненен в своей истинности, не придет в понятийное противоречие с любой иной картиной мира, а значит, будет исходить только из себя самого, не пользуясь наличным материалом мира. Это позиция – сама отрефлектированная творческая способность человека, лучший способ ее одновременно и обнаружить и доказать – самосознание: «Если понимать и создавать одно и то же, пределом того и другого акта будет самосознание. Ведь именно оно делает само себя полностью и во всех отношениях; именно для самосознания совпадают бытие, действие и знание» [18, 196]. В акте самосознания индивид-субъект приобретает черты не иллюзорного, но реального существования, так же как и открывшиеся ему предметности: «Рационализм видел в моменте осознания мышлением индивидуума факта «я есть» рождение достоверного мышления, а в моменте полного очищения мысли от аффектов и иллюзий – рождение бытия. Мысль, возвращающаяся к себе из чужой среды, оказывалась бытием, бытие, очищенное от случайных феноменом, оказывалось мыслью» [18, 203]. Научное познанием, тем самым, получает статус достоверного знания: «Теоретическое мышление в эксперименте преобразует естественным предмет, в котором достоверность наглядности непрерывно переходит в достоверность мысли и наоборот, - предмет, в котором предметное стало «прозрачным» для понятия, а понятие «существующим» как предмет» [2, 218]. В этом «мире достоверности» высший статус получает не «реальность», но сконструированность сознанием, «иная реальность», не фактическая: «Факты укрывают реальность, и, пока мы в пылу их бесчисленных полчищ; в нашем сознании путаница и хаос. Чтобы раскрыть реальность, нужно на какое-то время вытеснить факты из нашего восприятия, чтобы остаться наедине с нашим рассудком. Затем, на свой страх и риск, нам следует вообразить реальность, сконструировать воображаемую реальность как чистый вымысел. И тогда в тишине и уединенности нашего внутреннего воображения мы сможем уяснить, какой аспект, какие видимые фигуры, - одним словом, какие факты могли породить эту воображаемую реальность» [40, 236]. Логика Ортеги-и-Гассета ведет к тому, что реальность (очевидно, понимаемая как целостность мира) всегда является порождением воображения, то есть существует на границе человеческой активности: «Мир – это прежде всего орудие, изготовленное человеком, а процесс изготовления и есть человеческая жизнь, бытие. Человек рожден создавать миры» [40, 255]. Ясно, что здесь раскрыт механизм представления, то есть создания воображаемого мира, на основе соответствующим образом препарированных впечатлений мира реального. Человек отталкивается от реального, его соприкосновение с ним поверхностно, ограничено поверхностью физического тела: «Физическим телом называется такое явление, которое полностью пространственно выражено в своем содержании, то есть все, что мы можем сказать о структуре этого явления, о его составе, строении такого, что оно полностью развернуто для внешнего пространственного наблюдения» [28, 6]. Здесь возникает выход на понятие «пространство», которое должно задавать интерсубъективную значимость наблюдения: «… В этом смысле термины «объективное» и «пространственное» совпадают, … как и понятие «внешнее наблюдение» [28, 6]. Однако этим содержание наблюдения не исчерпывается; происходит: «… отождествление «материальности» с пространственностью, лишь в зависимости от которой действия мира на нас или на возможного наблюдателя могут (и будут) рассматриваться как материальные, опытно данные (и поддаваться наглядному представлению (разрядка моя – Н.Н.) в образах «контакта», «соприкосновения», «удара», «взаимного расположения» и так далее» [28, 6]. Из этого перечисления свойств и признаков внешнего, объективного, материального, пространственного выводится непространственность, вненаходимость внутреннего, психического, субъективного; то есть наблюдателя-ученого: «Точка зрения вселенной» предполагает возможность мысленного перенесения наблюдателя в любую точку вселенной или же – точку зрения вообще вне вселенной, над вселенной. Такую точку зрения можно занять только в мысли, как бы противостоящей вселенной в целом. Легко узнать в этом внемирном существе «весь мыслящую» Декарта, непротяженное Я познающего субъекта, «носящегося» над протяженностью объективного мира» [4, 233]. Иначе – сознание противостоит пространству, и поэтому «представляет» его себе целиком во всех элементах: «… в рамках процедуры «когито» вводится принцип непрерывности воспроизводимого опыта, без которого нет физического знания. А раз в рамках рефлексивной процедуры введена непрерывность опыта, то это предполагает или одновременно задает и некоторую самотождественность субъекта наблюдения. Предполагается, что есть некоторое «одно сознание» – непрерывный носитель осознаваемых событий или наблюдений событий» [28, 9]. Эта непрерывность обеспечивается за счет некоей предвосхищенной «исполненности» абсолютного сознания, независимо от того, как эта предвосхищенность сформулирована: как «истины рефлексии» эмпиризма или как «врожденные идеи» рационализма. Суть в том, что это потенциально существующие посредники между индивидуальным сознанием и данностью мира, точки пересечения, где эта данность превращается в предметность: «Речь идет о вмешательстве в индивидуальный познавательный опыт такой силы, которая выходит за рамки этой единичной деятельности и в то же время не тождественна воздействию на него материального, предметного мира» [35, 159]. Иначе говоря, существует область непространственной нематериальной реальности, воздействующей на нас, тем не менее объективным образом: «Между познающим человеком, ученым и познаваемыми им предметами как бы вклинилась межсубъективная, общезначимая духовная «реальность» [35, 135]. Эту реальность, собственно, и наполняют идеализированные предметы, полученные, обнаруженные в ходе экспериментальной деятельности, то есть образован «второй мир», в качестве объективного сохраняющий «объективные» характеристики «первого»: внешнюю наблюдаемость, пространственность, материальность, но не через непосредственность восприятия, а через его (восприятия) символическую интерпретацию. Предметы сопровождены интеллектуальным, духовным (значит, внутренним) аспектом, который можно уяснить через определение Н.В. Мотрошиловой «врожденных идей»: «Врожденная идея» – это понятие – символ, обозначающее некий еще неизвестный «мудрый» механизм человеческого познания, особый род, особую форму познавательной деятельности, ее скрытую, но постоянно актуализирующуюся потенцию; это деятельная, свободная духовная форма, чудесным, неизвестным способом синтезирующая в данном познавательном опыте «мое» и «не мое», «человеческое» и «божественное» [35, 167]. Тем самым уже сам человек оказывается на границе двух миров: индивидуализирующего, хаотического мира сил и обобщающего мира предметов, где идеальное восприятие вторых должно быть столь же объективным как материальное восприятие первых: «Возможность объективации предполагает, что события в мире, наблюдаемые субъектом происходят в мире как бы дважды – один раз стихийно и спонтанно, наблюдаясь в своих воздействиях на человеческое или какое-либо иное чувствующее и сознающее устройство, а затем повторяясь в качестве сознательно контролируемых, воспроизводимых и конструктивных» [28, 9]. Естественно, что возможны адаптации и ориентации человека во «втором» мире и выше и предпочтительнее, но это не реальный мир, хотя ему определенным фокусом приданы все эти характеристики реальности: пространственность и объективность. Фокус в том, что приняв за точку отсчета познания непосредственную наблюдаемость, сознание обнаруживает эту непосредственность нево внешнем пространстве, а внутри себя: «Это внешнее наблюдение, которое способно раскрывать объективным образом сущность предмета, его строение, его законы, по определению рефлексивно, то есть оно далее задается классическим правилом – декартовским правилом «когито». Термин или понятие «когито», правило «когито» среди всей совокупности явлений выделяет одну категорию явлений, которые характеризуются или обладают свойством непосредственной достоверности, такой, что явление понятно само через себя и не нуждается для своего понимания ни в каких дополнительных предположениях; мы можем его понимать само через него самого. И самое главное – оно не имеет референта вне себя (самореферентно). Таковым и является феномен сознания» [28, 7]. Таким образом сознание как бы замкнулось в себе породив мир собственных восприятий, по аналогии с миром восприятий внешних, но в принципе от него независимых: «Когитальное сознание есть ухватывание сознанием в любом осознаваемом содержании самого факта, что «я его сознаю», чем и исчерпывается это содержание как сознательное явление. Скажем, содержание осознаваемой физической боли есть сознание этой боли; и сознание этой боли – в своем тождестве знанию происшествия события – не зависит от того, что мы могли бы доказать, что в действительности причины этой боли не существует, что нам она только кажется. Это не имеет значения, - кажется ли это или не кажется, - потому что содержание сознаваемого явления как феномена осознавания полностью задано сознанием» [28, 7]. Сознание, в этом смысле оказывается независимым, но его построения могут быть иллюзорными, точнее оно строит именно иллюзорности, видимости: «Мышление обладает таинственным преимуществом (по отношению к предметам существующим в себе – Н.Н.), его существование, то чем оно стремится быть, сводится к тому, что мне кажется, к существованию для меня. И поскольку я пока что состою лишь из своих мыслей, скажем, что мышление – то единственное, в чем его собственная сущность, то, что оно представляет собой реально, состоит лишь в том, чем оно является для себя. Оно то, чем кажется, и ничего больше; кажется же оно тем, что есть. Оно исчерпывает свою сущность в собственной видимости» [38, 128]. Сознание фиксирует видимости, но переживает их именно как реальности, в том смысле, что наполняет их особой энергией, стабилизирующей их кажимость, создающей пространство их порождения и фиксации. Сознание оказывается заинтересованным «присутствием при …», способом постоянной актуализации исследуемого объекта или поддержанием его в состоянии постоянной актуализации, непрерывного обновления. Мамардашвили называет это «держанием» предмета, концентрацией картезианского усилия «когито», что позволяет рассмотреть энергетически субъект-объектную связь, увидеть не столько сами объекты (их исследование при всей важности оказывается генетически вторичным), но пространство между ними и ученым, каковое есть пространство видимостей, существующих как реальности, то есть пространство представления, того самого «второго мира», созданного человеческим сознанием. Граница между мирами проходит по границе самого человека, здесь точка парадокса человеческой субъективности; человек-субъект, опираясь на внешнее наблюдение, наблюдает пространство внутри себя. Только это и позволяет проявляться его властным потенциям, обнаруживая тем не менее его глобальное бессилие (перед внешним миром) и зависимость. Этот парадокс, на границе человеческого, фиксируется неким экраном, «задней стенкой», где «во внутренних» пределах разворачивается глосеологическое представление Нового времени, а на самом экране происходит представление бытия (в том смысле, что, как всякая граница, эта принадлежит обоим мирам, которые в хайдеггеровских терминах можно назвать миром бытия и миром представления; мы же созерцаем экран «изнутри», со стороны представления).