С этих пор прекращается и ее непогрешимая уверенность – животные уже подвержены призракам и ошибкам, в то время как они обладают только созерцательным представлением – у них нет ни понятий, ни рефлексии. Привязанные к настоящему, они не могут соображать будущего. Наконец, там, где воля достигла высшей степени своей объективации, в человеке – к уму должна была присоединиться как бы возвышенная степень созерцательного познания, его рефлексия: разум как орудие отвлеченных понятий. С ним появилась обдуманность, содержащая в себе обзор будущего и прошедшего, как следствие этого – размышление, забота, способность к преднамеренному действию и вполне ясное осознание собственной решимости воли, как таковой.
Уверенность и безошибочность проявлений воли как это было в неорганической природе почти совершенно пропадает: инстинкт окончательно исчезает, обдуманность, которая должна заменить теперь все, порождает колебание и неуверенность. Становится возможным заблуждение. Воля уже приняла в характере свое определенное и неизменное направление, тем не менее заблуждение может исказить его проявления. Например, воображаемые мотивы принуждают человека к действию, совершенно противоположному тому, как бы действовала его воля в настоящих обстоятельствах.
Познание – разумное и созерцательное, исходит первоначально из самой воли, принадлежит к существу высших ступеней ее объективации, в качестве простого механизма «приспособления». Предназначенное к служению воле, исполнению ее целей... но в отдельных людях познание может освобождаться от этой служебности, свергать свое ярмо. Чтобы свободное от всех целей хотения существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала мира, откуда возникает искусство. В силу этого рода познания, когда оно воздействует на волю, может возникать самоуничтожение последней, то есть покорность, которая и есть конечная цель, глубочайшая сущность всякой добродетели и святости и избавления от мира.
О ничтожестве и горестях жизни.
Суть мира – ненасытная воля, суть воли – конфликт, боль и мучения. Чем изощреннее познание, тем сильнее страдания; чем человек умнее, тем невыносимее мучения. Гений страдает больше всех. Воля – непрерывное напряжение, ибо действие начинается с чувства лишенности чего-то, неудовлетворенности собственным состоянием. Но любое удовлетворение недолговечно, и в этом зародыш нового страдания. Нет ни меры, ни конца мучениям. Пробудившись от бессознательного состояния, воля видит себя индивидуум в бесконечном и безграничном среди бесчисленных индивидуумов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают. Как испуганная тяжелым сном, она спешит назад к бессознательности. Но до этого – желания ее беспредельны, притязания неисчерпаемы. Нет такого удовлетворения, которое могло бы утешить ее порывы.
В чем обыкновенно состоит удовлетворение для человека – по большей части это скудное поддержание его жизни, а в перспективе виднеется смерть. Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом. Настоящее никогда не удовлетворяет нас, будущее ненадежно, а прошлое – невозвратно. Это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь характер жизни вообще.
Время – та форма, в которой ничтожество вещей открывается как их бренность. Само это ничтожество является единственным объективным элементом времени, только оно ему и соответствует во внутренней сущности вещей. Старость и смерть являются осуждающим приговором над волей к жизни – приговор, который выносит сама природа. Он гласит: воля – это стремление, которому во веки веков не суждено осуществиться. Всякое счастье имеет отрицательный характер, страдание по природе своей положительно – мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности.
По мере того как возрастают наши наслаждения, утрата привычного заставляет нас очень страдать. Обладание расширяет меру необходимого, а с нею и способность чувствовать страдание. Часы протекают тем быстрее, чем они приятнее, и тем медленнее, чем они мучительнее. Скучая мы замечаем время, а развлекаясь – нет. То есть наше существование счастливее всего тогда, когда мы его меньше всего замечаем. Вывод Шопенгауэра: лучше было бы нам совсем не существовать. Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить – его небытие было предпочтительнее его бытия. Так как наше положение в мире представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, поэтому все окружающее нас носит следы этой безотрадности – подобно тому как в аду все пахнет серой.
Против этого употребляются два средства: осторожность (ум, предусмотрительность, лукавство), но оно ничему не научает, ничего не достигает и терпит неудачу. Во вторых, стоическое равнодушие, которое думает обезоружить всякую невзгоду тем, что готово принять их все и презирать все. На практике оно обращается в циническое опрощение, которое предпочитает раз навсегда отвергнуть все удобства и стремления к лучшей жизни и которое делает из нас каких-то собак вроде Диогена в его бочке. Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны. Самое счастливое мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, как самое несчастное мгновение несчастного – это когда он пробуждается.
Если бы жизнь сама по себе была ценным благом, разве была бы необходимость охранять ее выходные двери такими ужасными привратниками, как смерть и ее ужасы. Кто захотел бы оставаться в жизни, какова она есть, если бы смерть была не так страшна. В страданиях жизни мы утешаем себя смертью и в смерти утешаем себя страданиями жизни – одно неразрывное целое, один лабиринт заблуждений, выйти из которого также трудно, как и желательно. Поэтому его существование нуждается в объяснении – мир не может оправдать себя из самого себя, не может найти основания и конечной причины своего бытия в самом себе, то есть для собственной пользы.
Согласно теории Шопенгауэра – принцип бытия мира не имеет никакого основания, а представляет собой слепую волю к жизни. Эта воля к жизни как вещь в себе не может быть подчинена закону основания. Только слепая воля могла поставить себя в такое положение, зрячая воля, напротив, скоро высчитала бы, что предприятие не покрывает своих издержек. Поэтому объяснение мира из некоторого анаксагоровского ума, из некоторой воли, руководимой сознанием, непременно требует известной прикрасы в виде оптимизма. Говорят, что жизнь представляет собой назидательный урок, на это всякий может ответить – именно поэтому я хотел бы, чтобы меня оставили в покое самодовлеющего ничто, где я не нуждался бы ни в уроках, ни в чем бы то ни было. Если к этому добавляют, что всякий человек должен будет в свое время дать отчет о каждом часе своей жизни, то скорее мы сами вправе требовать, чтобы сначала нам дали отчет в том, за что нас лишили прежнего покоя и ввергли в такое несчастное, темное и трудное положение. Когда мы успели связать себя этими обязательствами? В момент нашего рождения.
Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе, способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и тем высшей, чем он интеллигентнее. Оптимист приглашает меня раскрыть глаза и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими горами, долинами, потоками, растениями, животными... Но разве мир – панорама? Как зрелище все эти вещи конечно прекрасны, но быть ими – совсем другое дело. Основатель систематического оптимизма – Лейбниц. Наш мир устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-еле держаться; если бы он был еще несколько хуже, он бы совсем уже не мог существовать. Мир так дурен, как только он может быть дурен, коль скоро ему следует вообще быть.
Оптимизм – это незаконное самовосхваление истинного родоначальника мира, то есть воли к жизни, которая самодовольно любуется на себя в своем творении. Исходя из этого каждый думает, что имеет законнейшее право на счастье и наслаждение, а потом считает себя несправедливо обиженным. Между тем правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях, нужде и скорбях, венчаемых смертью (брахманизм, буддизм, подлинное христианство). Оптимизм и христианство несовместимы.
Освобождение через искусство
Каково же подлинное предназначение человека? Как и почему человек связан с этим бессмысленным миром и действительно ли он бессмысленен? Что такое мир по отношению к человеческому предназначению? По мнению Шопенгауэра, ответ на эти вопросы дает искусство: оно выявляет, хотя и не полностью, не окончательно, идеальную завершенность и целостность мира и надприродную (идеальную) значимость человеческой жизни.
У самого Шопенгауэра схема обнаружения идеального разворачивается следующим образом.
Есть моменты, говорит Шопенгауэр, когда наше познание особым образом объективно: не заинтересовано в объекте и способно в "незаинтересованном созерцании" постигнуть идеальную сущность вещей.
Первая ступень такого созерцания - прекрасное.
"...Когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения воле и мысль не обращена уже на мотивы хотения, а воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть представления, а не мотивы, - тогда сразу и сам собою наступает покой, которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас... и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие моменты мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы хотения, и колесо Иксиона останавливается". Причем, сама же природа "погружает нас в чистое созерцание", отзывчива к нашему вопрошанию о ее "конечной цели" и смысле жизни, "предлагает" нам перейти из мира слепой необходимости в мир свободы; она как будто говорит нечто, намекая о нашем сверхприродном предназначении и неслучайном появлении на свет; "чисто объективное настроение становится доступнее и встречает себе внешнюю поддержку, благодаря окружающим объектам, изобилию красот природы, которые манят к созерцанию, сами напрашиваются на него". И тогда мы "всей мощью своего духа отдаемся созерцанию, всецело погружаясь в него, и наполняем все наше сознание спокойным видением предстоящего объекта природы, будь это ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и... совершенно теряемся в этом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и остаемся лишь в качестве чистого субъекта, ясного зеркала объекта, так, что нам кажется, будто существует только предмет и нет никого, кто бы его воспринимал, и мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но оба сливаются в одно целое, - ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом...".