Причины, по которым картезианство подавлялось и так жестоко преследовалось во Франции, носили церковный характер и обострялись главным образом господствовавшим в то время во Франции церковно-политическим направлением. Поход против янсенистов[3] длился уже годы и достиг той фазы, при которой он направился на уничтожение членов Порт-Рояля, когда преследование учения Декарта приняло нетерпимый характер. Новая философия считалась союзницей янсенизма. Во французской церкви не должны были допускаться никакие центробежные стремления. С этой церковно-политической точки зрения, на которой твердо стоял Людовик XIV в союзе с иезуитами, приверженцы Декарта по своей опасности не уступали янсенистам, за которыми угрожали кальвинисты и лютеране. Таковы были действительные мотивы всей иезуитской полемики против учения Декарта. Борьба против его положений старалась доказать их связь с янсенизмом и тем обнаружить враждебный церкви характер системы.
Уже скептическое обоснование системы, картезианское сомнение, казалось достаточным доказательством, что здесь принципиально отрицается безусловное значение церковного авторитета. Но главным предметом обвинения служила очевидная несогласуемость картезианской метафизики с церковным учением о причастии. «Если формам приписывается уже не субстанциальное значение, как у схоластиков, а лишь акцидентальное, если они суть лишь модификации субстанции и должны быть неразделимо соединены с последними, то абсолютно невозможно, чтобы форма и свойства сохранялись в то время, как сама вещь изменяется, и потому - в применении к вопросу, имеющему выдающейся церковный интерес - невозможно также, чтобы в образе и свойствах хлеба и вина являлись тело и кровь Христовы. Декарт учит, что при всех условиях субстанция сохраняется, а формы изменяются; церковь учит, что в таинстве эвхаристии формы сохраняются, а субстанция испытывает превращение. По принципам философа возможна трансформация, но никак не транссубстанциация; по вероучению церкви в высшем из таинств осуществляется обратное положение.» [2, с. 10]
Согласно учению Декарта, сущность тела состоит в протяженности, а сущность последней - в пространстве. Поэтому абсолютно невозможно, чтобы одно и то же тело существовало в различных пространства или местах. Следовательно, реальное или телесное присутствие Христа в причастии никоим образом не может иметь места. Поэтому основные положения Декарта о субстанции и ее модификациях, о субстанции и ее атрибутах, о теле и его протяженности безусловно анти-эвхаристичны. Отрицая субстанциональность форм и утверждая субстанциальность протяженности, они по существу противоречат именно тому учению римско-католической церкви, в котором неотделимо слиты культ и догматы. Все эти соображения были указаны самому философу и он тщетно пытался в своем ответе на возражения Арно и в своих письмах к иезуиту Мелану устранить их и придать своим принципам корректный в церковном отношении смысл.
Нападки на учение Декарта и стремление обвинить его в янсенизме и даже в кальвинизме носили церковно-политический характер. Учение о причастии было камнем преткновения, из-за которого разошлись церковные партии XVI века, именно здесь «раскрылась пропасть, оторвавшая протестантизм от католицизма и отделившая даже лютеран от реформатов». [2, с. 11] Дело было не в личном образе мыслей и настроении философа, а в принципах его учения. Век Людовика XIV был не только веком расцвета французской литературы, но и периодом, когда Франция стремилась к восстановлению полного церковного единства и всякое инакомыслие должно было подавляться жесточайшем образом.
2. Классическая эпоха и господство Декарта.
Однако противники, как бы верны ни были их выводы, совершенно обманулись, считая картезианскую философию церковно-партийным вопросом, судьба которого связана с судьбой янсенистов и протестантов во Франции. Усматривая в этой философии лишь богословское новшество, они совершенно просмотрели ее значение: «оно было новым миросозерцанием, новой системой познания природы, проникнутой и освещенной строжайшим и точнейшим методом мышления, обоснованной на прочнейших принципах и отличавшейся, благодаря ясности и мастерству изложения, такою красотой формы, что влияние ее на восприимчивый дух французской науки и на эпоху, в которой литература и поэзия этого народа стояла в зените своего развития, должно было быть в высшей степени могущественным.» [2, с. 11]
Государственные учебные заведения были закрыты для картезианской философии - она пробила себе тайные и быстрые пути в литературе, в научных кругах, в образованных и задающих тон общественных слоях столицы. Так в 1635 году Решелье учредил для развития и совершенствования языка и литературы французскую академию. В следующем году появился «Сид» великого Корнеля - произведение, которое с полнейшей оригинальностью отразило как идею возвышения трагедии, так и гений поэта. Год спустя Декарт опубликовал свои первые работы: «Discours sur la methode» во главе своих «Essais». Наступила эпоха классической французской литературы.
Когда, спустя одно поколение, прах философа был перевезен из Стокгольма в Париж, парижские научные круги и общества были исполнены его идеями. В том же году (1666) Кольбер основал академию наук и таким образом обогатил создание Решелье учреждением, которое по отношению к математическим и физическим вопросам должно было играть те же роль, что французская академия по отношению к языку и литературе. Последняя достигла в то время высшей точки своего развития: три звезды ее сияли почти одновременно - Корнель уже сходил со сцены, Мольер был в полном расцвете творчества, Расин, воспитанник Порт-Рояля, впервые обнаруживал свою зрелость - в 1667 году появилась его «Андромаха».
«Между величайшим философом и величайшими трагическими поэтоми этой эпохи господствует своеобразное родство и духовная гармония. То, что первый научно изложил в своем последнем труде, последние воплотили в драматических образах - с т р а с т и д у ш и. Темой их творений служит не характеристика лиц, а изображение страстей. Для того, чтобы выразить последние как можно сильнее, они ищут наиболее пригодный материал, наиболее подходящие события, наиболее резкие примеры. Действия и характеры, которые они нам предлагают в своих художественно образцовых произведениях, служат лишь органами для могущественного и грандиозного проявления сильных душевных движений. Одну страсть отличал Декарт из всех остальных, считал единственной в своем роде, высшей и чистейшей из всех - он называл ее «magnanimite» и «generosite» - это величие души, аффект самоуважения, основанный на героическом самоотречении. Эта страсть, в многочисленных вариациях, живет в творениях Конеля, которого прозвали «великим» за эту возвышенную черту, столь симпатичную в своем риторическом проявлении французскому чувству. Среди остальных страстей души нет более могущественной, чем любовь, и более мучительной, чем ревность: эти аффекты получили у певца Андромахи и Федры высшее и красноречивейшее выражение. Чтобы представить себе личный образец того душевного движения, которое Декарт прославлял под именем «magnanimite», нужно вспомнить лишь о Корнелевкой Шимэн в Сиде, которая, мстя за смерть отца, делает все для гибели своего возлюбленного, которого она боготворит, и которая видит в таком самоотречении верх духовной силы и славы: «Я хочу, чтобы голос самой черной зависти вознес к небу мою славу и оплакал мои страдания, зная, что я обожаю тебя и тебя преследую.» [2, с. 13]
Духовное направление века стоит, сознательно или бессознательно, под влиянием Декарта. К новой философии присоединяется новая поэзия, которая чувствует свои превосходство над ренессансом, проникнута сознанием своей высоты и оригинальности, хочет не подражать старым мастерам, а совершенствовать их, сама ставить себе правила и методически следует им, чтобы создать образцовые произведения. «Философствование и поэтическое творчество становится правильным продуманным искусством. Декарт первый дисциплинировал разум, подчинил его искусству мышления, выполнил выставленные им требования и оставил эпохе в своих творениях сияющий образец. На его учении основывался новый учебник логики, «L’art de penser, вышедший из Порт-Рояля, произведение Арно и Николя. Буало дал новый учебник поэзии «L’art poetique», который метко был назван «discours de la methode по этике: в поэзии ничто не должно нравиться, кроме разума и истины - «Любите разум; пусть наши произведения от него одного получают свой блеск и сою цену»; «Прекрасно только истинное, одно истинное заслуживает любви».
[2, с. 14]
Направление, которое во второй половине XVIII века владеет французским духом и вкусом в его величии и односторонности и проявляется в науке и искусстве вплоть до версальских садов, основано на известном образе мышления, принципы которого нигде не были выражены более ясно и сознательно, чем в учении Декарта. Поэтому легко понять, что последнее стало в Париже и во Франции силой, гораздо более могущественной, чем декреты короля, которого она также как бы incognito подчинила своей власти: этот образ мышления стал модой эпохи, которой непроизвольно подчинялось все. Мысль облеклась в картезианскую форму.
3. Модная философия и сатира.
«Неудивительно поэтому, что и светское общество и женщины того времени воспринимали картезианские идеи или рисовались ими. Герцогиня дю-Мэн, в качестве почитательницы Декарта, сравнивалась с королевой Христиной, ученая Дюпрэ называлась «la Cartesienne». Из любви к своей дочери, мадам де-Гриньян, которая совершенно ушла в изучение творений философа, даже мадам де-Севинье чувствовала себя принужденной разделять эти интересы. Шутя называет ее Декарт в письмах к ее дочери «votre pere», а саму последнюю «ma chere petite cartesienne»; она посещает в Бретани родственницу философа, носящую его имя, и пишет дочери: «я нашла частицу моей дочери», - она пользуется терминами картезианства, чтобы с неподражаемой прелестью выразить в них свою материнскую нежность: «я мыслю, следовательно я существую; я мыслю о вас с нежностью, следовательно я вас люблю»; она рассказывает дочери о философском диспуте после обеда, о том, как один из гостей утверждал зависимость мышления от чувств, и как ее сын в духе Декарта доказывал обратное. Одно из ее сообщений метко и остро освещает то значение, которое приобрела новая философия в тогдашнем обществе, и ту форму, в которой мадам де-Севинье само отдалась этому движению, имевшему за себя всеобщий интерес и против себя - неодобрение двора; она смотрит на него, как на модный и благородный спор, с которым нельзя остаться незнакомым. Она пишет: «Корбинелли и Ламусс решили ввести меня в учение Декарта. Я хочу изучить эту науку не для того, чтобы играть в нее самой, а для того, чтобы смотреть на игру.» [2, с. 15]