Ценность и смысл труда: вклад психоанализа в понимание субъективизации производственной деятельности.
Б.ДОРЕ
В эпоху Просвещения И. Бентам изобрел Паноптикум — нечто вроде "совершенного социального института", средство для производства социального порядка, которое не требует ни грубого насилия, ни пропаганды. Оно нуждается лишь в небольшом количестве солнечной энергии и обычного дневного света, поскольку технология этого, словами М. Фуко, "Колумбова яйца в политическом порядке" основана на игре зрительных образов. Принцип этого устройства столь прост, что он мог бы применяться в таких различных учреждениях, как тюрьма, школа или завод.
Вот как М, Фуко описывает этот совершенный политический автомат в качестве тюрьмы: "В центре — башня, вокруг ее — здание в форме кольца; большие окна башни смотрят на внутреннюю часть кольцеобразного здания; здание это состоит из камер, каждая из которых занимает весь внутренний объем здания в ширину; в каждой камере — два окна: одно выходит вовнутрь, прямо на окна башни, другое — вовне, так что дневной свет освещает всю камеру целиком. Для того чтобы устройство заработало, достаточно поместить в центральную башню надзирателя, а в каждую камеру — душевнобольного, осужденного, рабочего или же школьника. В силу определенного оптического эффекта из башни видны — против света — силуэты людей, заключенных в камерах кольцеобразного здания. В каждой камере — свой маленький театр, где на сцене только один актер, он ярко индивидуализирован и полностью открыт зрителю... Толпа, сплоченная масса, место многообразных обменов... превращена в набор индивидуумов. Для надзирателя она распадается на исчислимое и доступное контролю множество; для заключенных — становится местом затворничества одиноких, постоянно открытых чужому взгляду людей.
Этим определяется главный эффект Паноптикума; цель его — добиться, чтобы заключенный в любой момент мог стать объектом наблюдения, обеспечивая тем самым автоматическое функционирование власти. Сделать так, чтобы эффект надзора был постоянным, даже если такое наблюдение осуществляется не всегда. Для этого Бентам применил принцип наблюдаемости и непроверяемости. Наблюдаемость означает, что заключенный постоянно должен иметь перед глазами высокий силуэт центральной башни, из которой за ним следят. Непроверяемость означает, что заключенный не должен знать, следят ли за ним в данный момент, но должен быть уверен, что за ним в принципе всегда могут подглядывать. Для того чтобы на вопрос о присутствии или отсутствии надзирателя в башне никогда нельзя было дать точного ответа, и, стало быть, для того чтобы заключенные не могли из своих камер заметить тень или какой-либо предмет, находящийся против света, Бентам предусмотрел и ставни на окнах в главном зале для наблюдения, и особые внутренние перегородки, расчленяющие пространство зала под прямым углом, а для перехода из одного отсека в другой — не двери, а отворяющиеся створки, поскольку малейший шум или проблеск света за приоткрытой дверью выдавал бы присутствие надзирателя. Паноптикум — это машина для разделения наблюдения и наблюдаемого: в кольцеобразном здании вы полностью открыты наблюдению, но сами никого не видите, а в центральной башне — за вами наблюдают, оставаясь невидимыми[1].
Утопия Бентама подытоживает в одной простой формуле сам принцип дисциплинарного порядка. О чем идет речь?
Паноптикум, считает Фуко, порождает дисимметрию: он "разделяет наблюдение и наблюдаемое". С одной стороны — вполне очевидное присутствие заключенных; с другой — неопределенная возможность, присутствовать или же отсутствовать; с одной стороны — набор индивидов, открытых внешнему наблюдению, с другой — непроницаемая масса, которая никому не выдает тайну своей внутренней жизни и потому успешно сосредоточивает в себе все возможности власти и наблюдения. Впрочем, функция власти не обязательно осуществляется каким-то определенным лицом или группой лиц, специально подготовленных к тому, чтобы вести слежку: даже самые отпетые лентяи, даже малые дети с их простодушным любопытством или выжившие из ума старцы вполне могли бы, находясь в башне, выполнять эту безличную функцию.
Стоило бы, однако, внимательнее присмотреться к самой структуре Паноптикума. В кольцеобразном здании, между наружным и внутренним пространством, находятся заключенные; их спонтанные связи заменены игрой жестко закрепленных мест; они превращены в немых кукол, в силуэты бытия, в тени, четко вырисовывающиеся на свету,— короче, в тело, ставшее знаком и ожидающее признания и истолкования своей деятельности. Взгляд из башни может переходить с предмета на предмет или же охватывать всех этих относительных индивидуумов целиком; заключенным, напротив, заказан даже боковой взгляд на своих ближних. Каждый видит перед собой лишь башню — мрачную и таинственную. Если голос или какой-нибудь иной звук выдает присутствие другого человека, а тем самым и всей массы людей вокруг, то все равно именно к башне заключенный обращается за разъяснением того, как это частное связано с общим и что наделяет его дополнительным смыслом. Башня кажется заключенному метафорическим пространством, в котором сосредоточена утраченная часть его собственного существа, великим Эквивалентом, который связывает все и вся, пространством записи, где знаки обретают новый смысл.
Придуманное Бентамом политическое устройство стало, по сути, идеологической западней, и произошло это потому, что его приводила в движение энергия индивидов, стремящихся разгадать загадку своей социальной сущности, обрести самих себя: этому стремлению суждено было остаться неосуществленным, поскольку обладателем "ключа" к разгадке этой тайны оставался Центр. Заключенные приносили в жертву свою свободу, однако при этом сальдо смысла, подсчитываемое в тайниках центральной башни, казалось им величиной положительной. Запрет (Interdit) превращается тем самым в нечто между-сказанное (Inter-dit), в косвенный способ коммуникации, связанный одновременно и с соперничеством, и с общностью всех тех, кто верит в силу этого запрета и принимает его как закон.
При этом требовалось, чтобы Башня не подавала никаких знаков, которые можно было бы истолковать как конкретный "ответ", как стремление к диалогу: ведь это уменьшает ее, казалось бы, неограниченную способность поглощать знаки, посылаемые телами узников, и навести на мысль, что у Центра есть какие-то другие потребности и запросы, кроме как впитывать адресованные ему запросы и насыщаться ими.
Какова же, однако, "точка зрения" башни на субъектов? Представить себе это не так просто, поскольку мало кому из нас доводилось быть богами или же монархами. Правда, нам все же может помочь здесь гипотеза М. Фуко о том, что прообразом Бентамова Паноптикума могли послужить зверинцы, предназначенные для развлечения царственных особ. В Версале близ Парижа некогда существовал один
такой зверинец, построенный архитектором Ле Во: от него дошли до нас чертежи и несколько рисунков. Однако в Шенбруннском дворце в Вене подобный зверинец существует и поныне. Крупные животные (слоны, бегемоты, жирафы) скучают там в своих клетках, расположенных полукольцом (и разделенных аллеями) вокруг центральной обсерватории, построенной в форме восьмиугольника и превращенной в наши дни в кафетерий.
Для нас здесь особенно интересно следующее: находясь в самом центре восьмиугольника, т.е. в точке, откуда королю было удобнее всего наблюдать за зверями, мы, оказывается, их вовсе не видим. Весь ряд удаляющихся клеток с животными скрыт от нас стеной, на которой развешаны большие зеркала. Мы видим лишь окна, а через них — свободное пространство между аллеями деревьев и зеркала, повторяющие до бесконечности образ наблюдателя в блеске хрусталя. Сходство между повторяющимся зрительным образом деревьев и бесконечным множеством собственных отражений в зеркалах порождает странное чувство. В этом феерическом зрелище соединены воедино частное и целое. Как и в описанной Фрейдом игре "Туда-сюда" (Fort-Da)[2], собственный образ ускользает от нас лишь для того, чтобы вновь вернуться вместе с иллюзией всевластия, порождаемой этим хитроумным устройством.
Здесь перед нами тайна сотворения богов и монархов. Согласно гипотезе Жана Базена, в ее основе — разрешение (одновременно и воображаемое и институционализированное) одного логического парадокса: "Существует логическая необходимость, связанная с проблемой суверенности... Почему индивид воплощает в себе целостность?" Иначе говоря: "Почему индивид оказывается способен, а иногда просто обречен воплощать всю целокупность себе подобных?" В некотором смысле это заблуждение: логическое противоречие остается здесь неразрешенным"[3].
В Шенбруннском паноптикуме, как и в древних африканских царствах с их придворными ритуалами (именно их прежде всего имеет в виду Ж. Базен), разрешение этого логического противоречия достигается путем разделения наблюдения и наблюдаемого, которое, как уже отмечалось, лежит в основе Бентамова изобретения. Если видеть монарха запрещено, отсутствует и сама возможность взаимного узнавания великого Эквивалента и всего множества порожденных и учрежденных им конкретных форм (забавной пародией на эти формы оказываются обитатели Шенбруннского зверинца). Короче говоря, если человек, облеченный властью монарха, никогда не может рассматриваться своими подданными как их alter ego, то в действие вступает особая логика политической метафоризации социального организма, которая учреждает саму функцию суверенности в общественной системе[4].
Тем самым паноптикум выступает как особое устройство, посредством которого с почти экспериментальной точностью воспроизводится основная формула институционального порядка и предлагаемой этим порядком дисциплины: с одной стороны, субъект, оторванный от смысла своей деятельности, но продолжающий верить в Великий Эквивалент, который обеспечивает представленность целостного субъекта в метафизическом порядке его бытия; с другой — воплощение этого идеала: незримое, лишенное своего места в физическом и символическом пространстве и потому наделенное необычной способностью истолковывать мир.