весьма мудро ответил: "Именно потому, что это одно и то же."
Возникает вопрос, почему же тогда смерть на войне много
менее страшнее, чем у себя дома. У Монтеня можно найти ответ и
на этот вопрос: "Я полагаю, что тут дело в печальных лицах и
устрашающей обстановке, среди которых мы ее видим и которые
порождают в нас страх еще больший, чем сама смерть. Мы как бы
уже заживо облачены в саван и преданы погребению...Благостна
смерть, не давшая времени для этих пышных приготовлений."
Довольно пессимистично, однако полагать Монтеня пессимис-
том , на мой взгляд, было бы неверным. Его надо считать скорее
гуманистом, которые полагал, что человек не должен смириться
перед судьбой, богом, провидением, способен полностью отвечать
за свои поступки. Стоицизм Монтеня ориентировался прежде всего
на природу, на естественное, носил эпикурейский характер; ему
чужды жертвенность, отречение во имя потусторонних идеалов:
"Презрение к жизни - нелепое чувство, ибо в конечном счете она
- все, что у нас есть, она - все наше бытие... Жизнь ведет нас
за руку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку да
полегоньку, пока не ввергнет в это жалкое состояние, заставив
исподволь свыкнуться с ним. Вот почему мы не ощущаем никаких
потрясений, когда наступает смерть нашей молодости, которая,
право же, по своей сущности гораздо более жестока, нежели кон-
чина еле теплящейся жизни или кончина нашей старости. Ведь
прыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от
бытия-радости и процветания к бытию-скорби и муке." На мой
взгляд, Монтень очень верно подметил и оценил этот момент с
точки зрения психологической природы человека.
2. ВСЛУШИВАТЬСЯ В ПРИРОДУ
Монтеневский стоицизм отдает несомненную дань уважения
природе, это мировоззрение в очень большой мере характерно для
людей эпохи Возрождения. "Не беспокойтесь, что не сумеете уме-
реть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно
научит вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте
этим своих мыслей."
Цель человека - вслушиваться в природу; наиболее верное
средство для человека, помогающее преодолевать стоящие перед
ним трудности, - умеренность, она позволяет избегать уничтожа-
ющих личность крайностей, позволяет ей существовать в тех пре-
делах, которые поставлены самой природой.
"Мудрецы затратили немало усилий, чтобы предостеречь нас
от ловушек наших страстей и научить отличать истинные, полно-
весные удовольствия от таких, к которым примешиваются заботы и
которые омрачены ими. Ибо большинство удовольствий, по их сло-
вам, щекочет и увлекает нас лишь для того, чтобы задушить до
смерти, как это делали те разбойники, которых египтяне называ-
ли филетами. И если бы головная боль начинала нас мучить рань-
ше опьянения, мы остерегались бы пить через меру. Но наслажде-
ние, чтобы нас обмануть, идет впереди, прикрывая собой своих
спутников. Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы ут-
рачиваем в конце концов здоровье и бодрость - самое ценное
достояние наше, - не лучше ли оставить и их." Думаю, здесь
уместно было бы вспомнить и известное изречение: " за удоволь-
ствия надо платить". Дело в том, что ничто не происходит в на-
шем мире, не оставляя следа. И у наслаждения, как и у любой
вещи, существуют в качестве присущих ему свойств различного
рода противоречия. Вопрос весь в том, как найти разумное рав-
новесие и уметь его поддержать.
"Красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они
предстают перед нами искуственно заостренными, напыщенными и
надутыми. Если же они скрыты за непосредственностью и просто-
той,то легко исчезают из поля столь грубого зрения, как наше.
Прелесть их - неброская, потаенная: лишь очень ясный и чистый
взор может уловить это тихое сияние." Мне кажется, что важную
роль здесь играет и настрой нашего зрения: что мы хотим уви-
деть, что разглядеть. И насколько это для нас важно: сколько
мы согласны потратить усилий ума, чтобы найти желаемое. Удов-
летворяющийся поверхностным взглядом, конечно же, не увидит
то, что внутри.
" Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы при-
учены жить займами и подаяниями, мы воспитаны так, чтобы охот-
неее брать у других, чем извлекать нечто из самих себя. Ни в
чем не умеет человек ограничиться лишь тем, что ему необходи-
мо. Любовных утех, богатства, власти - всего этого он хочет
получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его
не знает удержу. Я полагаю, что то же самое налицо и в стрем-
лении к знанию. Человек притязает на то, чтобы сделать больше,
чем ему по силам и чем это вообще нужно, считая в науке полез-
ным для себя все без исключения, что она охватывает." Но мне
кажется, что такая тяга к "поглощаемости вещей" свойственна
людям изначально, по природе своей. Изменить же положение мож-
но, очевидно, волею разума.
3. ЕСТЕСТВЕННОСТЬ ИЛИ ВЕЛИКИЙ УМ
Для Монтеня примером стоического мужества являются прос-
тые люди, поступающие по велению своей натуры, стойко выдержи-
вающие все страдания и беды. "Сколько мне приходилось видеть
бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что жела-
ют смерти или принимают ее без страха и скорби! Человек, рабо-
тающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Да-
же слова, которыми простой человек обозначает болезни, словно
смягчают и ослабляют их тяжесть. О чахотке он говорит "ка-
шель", о дизентерии - "расстройство желудка", о плеврите -
"простуда", и, именуя их более мягко, он переносит их легче."
Честно говоря, не думаю, чтобы бедняки "желали смерти" по
собственной воле, без давления на них определенных обстоятель-
ств жизни, бедности, нужды. И к слову об обозначении болезней:
действительно, достаточно часто встречаются случаи, когда уп-
рощая, делая менее "страшным" название болезни, люди и перено-
сят ее легче - но здесь все зависит от особенностей характера
человека: есть натуры, для которых преграды, опасности - лишь
дополнительный стимул к борьбе за выживание, вызывающий в них
новые жизненные соки; есть и другие, легче переносящие жизнен-
ные трудности тогда, когда их не воспринимать слишком сложны-
ми, тяжелыми. Однако я не о различиях душевных свойств людей.
Мне кажется, что, знай бедняки верные названия своих болезней,
не все из них упрощали бы "страшные названия", и вопрос здесь
стоит о хотя бы элементарном образовании людей, не теряя, ко-
нечно же, столь любимой Монтенем естественности.
Отождествление высокой философской мудрости и народной муд-
рости позволяет Монтеню провести параллель между людьми высо-
чайшей просвещенности и образованности и людьми самыми просты-
ми. Только эти две категории людей, считает Монтень, достойны
уважения. "Метисы же, пренебрегшие состоянием первоначального
неведения всех наук и не сумевшие достигнуть второго, высшего
состояния ... опасны, вредны и глупы: они то и вносят в мир
смуту." Такое же суждение высказывается и в отношении твор-
чества: "Поэзия посредственная, занимающая место между народ-
ною и тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживает
пренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться."
Однако со свойственным ему самоуничижением к "сидящим между
двух стульев метисам" Монтень относит и себя, как, впрочем, и
большинство своего поколения. Ушедшие от первоначального неве-
дения по великой гордыне своей и не дошедшие до "великих умов"
по скудости ума своего, метисы - есть усомнившиеся. "Что каса-
ется меня, - говорит Монтень, - то я стараюсь, насколько это в
моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоя-
нию, которое совсем напрасно пытался покинуть."
В качестве примера "естественной" жизни Монтень приводит
жизнь туземцев Нового Света. Монтень проявляет интерес к осо-
бенностям социального строя, жизни и обычаев туземцев Америки,
противопоставляя эти нравы и обычаи порядкам, принятым у него
на родине. Устройство общественной жизни туземцев, по мнению
Монтеня, ближе к естественному, первоначальному состоянию лю-
дей, не исковерканных противоестественными социальными уста-
новлениями. "Эти народы кажутся мне варварскими только в том
смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень близки
к первозданной непосредственности и простоте. Ими все еще уп-
равляют естественные законы, почти не извращенные нашими. Они
все еще пребывают в такой чистоте, что я порою досадую, почему
сведения о них не достигли нас раньше, в те времена, когда жи-
ли такие люди, которые могли бы судить об этом лучше, чем мы.
Мне досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон;
ибо то, что мы видим у этих народов своими глазами, превосхо-
дит, по моему, не только все картины, которыми поэзия изуукра-
сила золотой век, и все ее выдумки и фантазии о счастливом
состоянии человечества, но даже и самые представления о поже-
лании философии. Философы не были в состоянии вообразить себе
столь простую и чистую непосредственность, как та, которую мы
видим собственными глазами; они не могли поверить, что наше
общество может существовать без всяких искусственных ограниче-
ний, налагаемых на человека. Вот народ, мог бы сказать я Пла-
тону, у которого нет никакой торговли, никакой письменности,
никакого знакомства со счетом, никаких признаков власти или
превосходства над остальными, никаких следов рабства, никакого
богатства, никакой бедности, никаких наследств, никаких разде-
лов имущества, никаких занятий, кроме праздности, никакого