И.В. Троцук, Кафедра социологии, Российский университет дружбы народов
Восьмидесятые годы ХХ века ознаменовали собой начало «нарративного поворота» в социальных науках[27], лейтмотивом которого стало утверждение, что функционирование различных форм знания можно понять только через рассмотрение их нарративной, повествовательной, природы. Это положение дополнило требование «лингвистического поворота» считать исследования в области социальных, политических, психологических и культурных проблем языковыми. Сегодня понятие нарратива оказывается в центре внимания не только нарратологии, специальной, ему посвященной дисциплины, но и за ее пределами, – как в социально-гуманитарных, так и в естественных науках: «в медицине, праве, истории, историографии, антропологии и психотерапии нарративы составляют продукты научной деятельности; в философии, культурологии, теологии - скорее поглощаются и перемалываются в аналитических жерновах»[39,с.518]. Исследователи в сфере нарратологии (Ж.М. Адам, Ж. Женетт, Т. Павел, Ш. Римон-Кеннан, Дж. Принс и др.) связывают факт значительного увеличения «нарративных» исследований с осознанием важности повествований в человеческой жизни – они сосредоточены не только в литературных текстах и повседневном языке, но и в научном дискурсе: практики композиции и репрезентации исследуются в «музыкологии» (Э. Ньюком), художественной критике (У. Стайнер) и киноведении (К. Метц); способы достижения различными видами власти собственной легитимации через нарративы - в культурологии (Ф. Джеймисон); нарратологические объяснительные схемы используются в психологии для изучения памяти и понимания (Н. Стайн, К. Гленн); в философии и социологии науки изучение условностей повествования привлекается для обоснования риторической природы научных текстов (Р. Рорти, Э. Гросс).
Несмотря на, казалось бы, достаточную степень разработанности нарративной проблематики, само понятие нарратива оказывается весьма спорным, особенно в свете формулируемых философией и социологией науки оснований «нарративного поворота». Во-первых, это нарративизация современной науки и ее отказ от мечты об исчерпывающем знании[29] - принятие идеи нестабильности, исключение детерминизма и признание темпоральности создают новое отношение к миру, предполагающее сближение деятельности ученого и литератора. Литературное произведение предлагает читателю открытое для многочисленных вариантов развития сюжета описание исходной ситуации - в современной науке вырисовываются аналогичные контуры рациональности: «нарративное знание … выражено в различного рода повествованиях, ... не придает большого значения вопросу своей легитимации, подтверждает само себя через передачу своей прагматики и потому не прибегает к аргументации или приведению доказательств, … соединяет непонимание проблем научного дискурса с определенной толерантностью к нему, … рассматривает его лишь как разновидность в семье нарративных культур»[26,с.69-70].
Во-вторых, это перенос интересов науки с анализа объективных социальных явлений на исследование субъективности «в связи с осознанием человека как активного социального субъекта, под влиянием которого осуществляются основные преобразования как в макро-, так и в микромире»[7,с.3], что поставило под сомнение саму возможность строгого и беспристрастного «научного» познания, открывающего единую для всех истину.
В-третьих, это трактовка сознания как совокупности текстов, признание возможности множественной интерпретации каждого текста и видение общества и культуры как единства размытых, децентрированных структур в постмодерне. Для рассмотрения нарративной проблематики постмодерн примечателен в силу двух причин[25,с.56-57]: 1) он предельно обострил проблему текста, указав на принципиальную невозможность его однозначной оценки, и проблему познания, отметив опосредованное отношение текстовой реальности к «отображаемому» ею внешнему миру; 2) своей размытостью и неопределенностью постмодерн обозначил проблему человека – поскольку множество людей порождает множество интерпретаций, «вместо построения теоретической модели средствами собственного языка и следуя путями уже заданных правил, исследователю предстоит изучить социальный мир в его фрагментарном состоянии»[13,с.46-47]. В методологическом плане постмодерн предложил метод текстологического исследования (деконструкцию), предполагающий выявление внутренней противоречивости текста и обнаружение в нем скрытых «остаточных смыслов», закрепленных в языке в форме неосознаваемых стереотипов[28]. Формируя образ мира как совокупности социальных и лингвистических конструкций, определяемых социальными процессами и отягощенных идеологическим выбором участников, постмодерн изменил позицию ученого. Если раньше ученый стремился занять позицию стороннего, объективного наблюдателя, то теперь его деятельность характеризует включенность в социальное и лингвистическое конструирование повседневной жизни. Это позволило постмодерну утверждать неизбежность многовариантного и бесконечного интерпретативного процесса и эпистемологический приоритет обыденного знания, где особую роль играет нарратив.
И, наконец, это лингвистический поворот, или тенденция рассматривать факты как «репрезентации» дискурсивных механизмов[24,с.37]. Методологическая основа лингвистического поворота была заложена аналитической философией, отождествившей реальность и текст и сместившей фокус внимания исследователей от анализа социальных ценностей и норм к проблемам производства значения: «практически вне зависимости от того, какие именно проявления человеческой природы интересуют исследователя, рано или поздно он обнаружит, что исследует проблемы, связанные с «языком и коммуникацией»[15,с.86]. В итоге «текстово-лингвистическая парадигма … переместила центр тяжести исследований от явлений массового характера к отдельным или индивидуальным образованиям … человечество близко к тому, дабы впервые реально представить себя во всем своем физическом, гендерном, возрастном, культурном, этническом и социальном многообразии»[25,с.58-60].
Перечисленные выше тенденции обусловили обращение исследователей разных областей знания к нарративу как к определяющему методологическому принципу познания индивидуальных и социальных практик. Социология не стала исключением, однако социологическая трактовка нарратива основана на уже существующих подходах к его определению.
Философская трактовка нарратива.
Современная философская традиция видит особенность отношений человека с миром в том, что субъект описывает свое участие в этих отношениях посредством разнообразных языковых форм, раскрывающих внутренние причины его поведения. Все, что человек говорит о своих действиях и связанных с ними убеждениях и желаниях, укладывается в рамки его социальных и индивидуальных практик и составляет «бытие личности». Посредством нарратива, или повествования, мы придаем практикам форму и смысл, упорядочиваем наш опыт темпорально и логически, выделяя в нем начало, середину, конец и центральную тему. Нарративы повсеместны как механизм организации человеческого опыта, локальны в силу исторически конкретных путей их восприятия, обладают социальной инструментальностью и прагматическим потенциалом[26].
Философия трактует нарратив как способ обретения человеком своей идентичности[37,с.7] – в нем рассказчик «объективирует собственную субъективность». Нарратив не только средство самоидентификации, но и способ достижения неких социальных целей, поэтому на практике он принимает ограниченное число элементарных функциональных форм[46], различающихся между собой ориентацией во времени и общей оценкой событий: «нарратив стабильности» связывает события, образы или понятия так, что индивид не становится «хуже» или «лучше» в ходе истории, а остается прежним – его самооценка или самоидентификация не изменяется; «нарратив прогресса» характеризуется оценкой событий или роли рассказчика как желаемых и одобряемых, а «нарратив регресса» - наоборот.
Наиболее последовательную концепцию нарратива, интересную с социологической точки зрения, в философии разрабатывают И. Брокмейер и Р. Харре[6]. Они определяют нарратив как самую общую категорию лингвистического производства, которая «слишком часто используется так, как если бы она была лишь словом для обозначения некоторой онтологии. Однако это понятие должно использоваться скорее как выражение ряда инструкций и норм в различных практиках коммуникации, упорядочивания, придания смысла опытам, становления знания, процедурах извинения и оправдания и т.д. … как конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и успешно действующим в рамках данной культуры»[6,с.36]. То есть нарратив не онтологическая сущность, а обозначение набора инструкций и норм, позволяющих интегрировать тот или иной индивидуальный случай в некий обобщенный и культурно установленный канон: «нарративы действуют как чрезвычайно изменчивые формы посредничества между личностными и обобщенными канонами культуры, то есть являются одновременно моделями мира и моделями собственного «я»[6,с.38].
В целом проблема нарратива синтезировала две темы современной философии: тему времени и тему языка[34]. Открытие темпоральности заключается не в фиксации момента конечности человеческого существования, а в продуктивном рассмотрении времени как структуры, которая на некоем неосознаваемом уровне выступает в качестве условия конституирования любых форм человеческой жизни (текстов, институтов, действий людей и т.д.). Интерес к языку, или лингвистический поворот, проявился в анализе любого типа объектов как знаковых систем, то есть обнаружил скрытое или явное присутствие знаковости во всех формах человеческой жизни. Являясь темпорально организованным повествованием, нарратив объединяет в себе оба эти аспекта.