Это обнаружилось, когда Соловьев попытался применить данную теорию в своей историософии. Совершенно неубедительным оказалось его утверждение, что отдельно развившиеся части божественного должны в итоге вновь соединиться и не просто, а в Боге, сделавшись таким образом мировой душой, или Софией. То, что отдельные идеи или организмы существуют лишь потому, что черпают силу из божественной воли, понятно. То, что они не тождественны Богу, тоже понятно, как понятно, что построенный дом нельзя отождествить с просто кирпичом и цементом. Но вовсе неясно, как эти идеи, эти отдельные организмы могут слиться во что-то однородное, в данном случае в Софию, не отказавшись полностью от своей самости. В.С. Соловьев пишет, что они войдут в новую божественную общность (мировую душу) как развитые существа, но при этом каким-то образом сделаются абсолютно едины. Даже абстрактно невозможно себе такое представить. Вот глубинная причина того, что теория В.С. Соловьева на самом деле не ведет органически снова к Богу в монотеистическом его понимании. Да, природа у всякого проявления жизни одна, но непосредственное единство из этого не следует. За это Соловьев критиковал в свое время Спинозу, чья философия, как он считал, вела к безверию, к пантеизму.
Представляется, что гораздо логичней из теории В.С. Соловьева вытекает не объединение всех идей в одно целое как развитых органов в едином организме, а объединение путем возвращения к первой стадии, т.е. путем разрушения и отрицания всего развития этих идей и возврата к первоначальному хаотическому состоянию, в котором силы Демиурга еще не проснулись и господствует, говоря словами Соловьева, голый божественный Дух. Ведь отдельные развитые системы или идеи, которые якобы должны соединиться, уже полностью сложились и сформировались, и их характер не предполагает ничего религиозного, это рационально построенные сознания, каждое со своими качествами. Как же возможно их соединение на божественной основе, которая не имеет ничего общего с тем, что представляют из себя идеи? Если каждая из них признает себя в Боге, то это будет уже добровольный сознательный акт. Но в таком случае этот акт будет тем последним сознательным, в чем идея проявит себя как идея, потому что после этого она должна будет всецело отдаться Богу, а это не предполагает никакой самостоятельной рациональной деятельности. Как уже было сказано, невозможно быть одновременно сознательной частичкой и находиться в единении с другими идеями в Боге. Осмелюсь предположить, что София тогда – это представление о Боге этой сознательной частицы (идеи). Это, с чем она, положим, и хочет соединиться, но пока является собой – не может. То есть третий этап развития, согласно теории В.С. Соловьева, неизбежно оказывается тождественным первому.
Владимир Соловьев в итоге признал это, написав "Три разговора". Признал, что разрозненный мир идей никогда не станет универсальной Душой Бога.
Если раньше философ считал, что разум должен быть на службе у Бога, что рациональный способ действия или мышления – это лишь способ достижения божественной цели, то теперь он пришел к пониманию, что это не реально. Либо рациональное мышление отдельного существа, либо власть над ним трансцендентальных сил – никакой синтез между этими двумя состояниями немыслим. На собственном примере, на примере личных заблуждений В.С. Соловьев поведал в "Трех разговорах" о том, что рационализм в любом случае ложен. Война, признаваемая как рациональное средство для торжества религиозной истины, затем разумные дипломатические средства для достижения того же – все это и многое другое лишь образ мышления вовсе не верующего человека, человека позитивистской эпохи. Владимир Соловьев тоже принадлежит ей полностью. В своей системе доказательств он пользовался европейской философской терминологией и приемами, а вся европейская, т.е. западная, культура – выражение торжества человеческого начала, торжество разделения.
Что же такое добро и зло в религиозном смысле? – задается вопросом Соловьев. Если добро в контексте философских построений автора есть некая недосказанность, нераскрытый смысл и таинственность, то зло – конкретизация, четко выраженная мысль. А когда что-либо четко выражено и объяснено, это уже означает отделение от всего остального. Идеи образуют логический ряд, который все более отстраняется от своей почвы, от живого. Зло, следовательно, всегда искусственно, оно – подделка под живое.
Но Соловьев не дал развернутого опровержения своей теории. "Три разговора" по своему жанру отнюдь не являются обстоятельным философским трудом, это продолжение историософии, где автору пришлось только применять свою теорию. Поэтому нам было важно восстановить именно теоретическую часть опровержения, как недостающее звено. С этой точки зрения посмотрим теперь по-новому на все творчество В.С. Соловьева.
В работах "Философские начала цельного знания" и "Оправдание добра" Соловьев тщетно надеялся установить неразрывность рациональных помыслов и души, показать, что рационализм в своей эволюции доходит до Бога. Произведение "Оправдание добра" по своему смыслу вообще убивает всякий религиозный настрой и по духу ничем не отличается от работ позитивистов, которые объясняли этические принципы практической необходимостью и на этой основе возвещали о торжестве прогресса. В.С. Соловьев стремился доказать то, что добро по своей природе – это высшее, на что способен разум. Вместо своих прежних, хотя также не совсем верных утверждений, что всякая рациональная деятельность призвана служить добру, иррациональному началу, автор пришел к выводу, что добро вообще существует лишь постольку, поскольку оно рационально оправдано. Разумная вера в абсолютное добро, пишет Соловьев, опирается на внутренний опыт и на то, "что из него с логическою необходимостью вытекает". "Но внутренний религиозный опыт есть дело личное и с внешней точки зрения условное. А потому, когда основанная на нем разумная вера переходит в общие теоретические утверждения, от нее требуется теоретическое оправдание" [25]. Между тем добро ни в каком оправдании не нуждается. Это уже очевидная слабость теории развития Соловьева, поскольку она привела вовсе не к тому, на что была нацелена.
В произведении "Духовные основы жизни" [26], где философ попытался описать третий, завершающий, этап развития согласно разработанной им теории прогресса, Соловьев также стремился совместить несовместимое – религию и четкое планирование общественного порядка. Такое сочетание, как мы знаем из примеров исторических и литературных, при конкретном воплощении может обернуться созданием строгого полицейского режима. И, надо признаться, проект Соловьева напоминает "Государство" Платона, которое отражает эволюцию взглядов автора от представлений об обществе, управляемом лучшими людьми, к программе жесткого охранительного государства. Почему же такая эволюция оказалась возможна? Как уже было сказано, несмотря на всю религиозность Соловьева, у него налицо были все признаки того состояния, которое он сам же критиковал – состояния оторванности разума (идей) от Бога. В данном случае это проявилось в том, что философ не просто назвал религию главной составляющей жизни, но попытался спланировать ее появление и роль в обществе. А ведь религиозность возникает не по плану, не по воле человека. Как добро не нуждается в оправдании, так и религиозность не совместима с планированием.
Оторванность разума от Бога у В.С. Соловьева обнаружила себя так или иначе почти во всех его работах. Если, например, внимательно изучить "Национальный вопрос в России", то нетрудно убедиться, что все в нем буквально дышит рациональным ригоризмом. Особенно это касается таких сюжетов, как история славянофильства и критика Н.Я. Данилевского. Взять хотя бы характер и стиль этих сочинений – жесткий и далекий от христианского миролюбия. Из этого не следует, однако, что Соловьев был безбожным прагматиком. Чтобы убедиться в обратном, достаточно прочувствовать проповеди на страницах его произведений и обратиться к его биографии. Но вместе с тем та же жизненная сила была в нем направлена и на сугубо рациональное решение проблемы. Ведь как бы то ни было, а Соловьев был европейским философом XIX веке и к религиозной задаче у него был практический подход.
* * *
Итак, Владимир Соловьев не разработал до конца вопрос о третьем этапе развития человеческого общества. Но именно потому, что он не смог завершить свою теорию, его нельзя обвинить в голом рационализме и безбожии. Можно лишь проследить тенденцию к этому. Понимая, что абсолютизация разума пагубна, он полагал, что в определенных пределах последний все же необходим. Не только в теории, но и на личном опыте философ пытался соединить этот разум с верой. Но органичным такое соединение быть не могло. И именно это нашло свое отражение в "Трех разговорах".
"Три разговора" – это критика роста рациональных настроений и появляющихся как их следствие благ. Философ верно почувствовал, какая опасность таится в подобном росте, и критика рационализма в целом сплелась у него с критикой собственных воззрений. Смысл и повествование "Трех разговоров" как бы двойственны. В предисловии автор подчеркивает, что главному персонажу каждого из разговоров он симпатизирует лишь отчасти. В.С. Соловьев, а за ним и читатель в общем одобряют точку зрения генерала в первом разговоре. Сам порыв вступиться с оружием в руках за незаслуженно обиженных справедлив. Справедливо и то, что если допустимо решать проблемы без оружия, как это показано во втором разговоре, то и так можно послужить христианской идее. Беда заключается в том, что все это, в сущности, рациональные меры, и на деле они приводят скорее к торжеству разума над непросвещенностью, нежели действительно к вере. Пусть таким образом мир сможет объединиться и исчезнут всякие предрассудки, осуществления идеи богочеловечества все же не произойдет. Допустим, что Владимир Соловьев в "Трех разговорах" просто просчитал сценарий абсолютного развития идей, поскольку за такой абсолют он радел всю жизнь. И вот идеи объединились, прогресс наступил, но оказалось, что он ничем не отличается от прогресса в позитивистском его понимании. Диалектика идеи, скажем больше – диалектика человеческого начала, человека в том и состоит, что последний живет одновременно верой и разумом. Они в нем переплетаются, но не сплавляются при этом во что-то третье.