Как “империя”, так и “бюрократия” превратились сегодня в политические ругательства. Эта связь понятна: хотя бюрократия есть в любом государстве, только в империи она становится оторванной от “корней” самостоятельной силой. В такой самостоятельности таится соблазн — стать над обществом и государством — на манер советской “номенклатуры”. И в том, что минувший век ознаменовался острым кризисом имперской идеи, несомненно, велика вина бюрократии, с этим соблазном не справившейся.
Империя и “силовики”
Если простому люду особенно ненавистны “чинуши”, то либерально настроенному просвещенному сословию — “силовики”. Основания к тому есть, и немалые: коридоры российской власти и пространство российского бизнеса и впрямь захлестнула волна бравых полководцев и чутких бойцов невидимого фронта. Но массы, судя по всему, против этого не возражают. Почему же?
Во-первых, из-за острого разочарования в гражданской бюрократии: если прежние начальники оказались неспособны обеспечить минимальный порядок для соединения людей в работоспособную нацию, может, лучше получится у этих, умеющих хотя бы командовать?
Но, во-вторых, сказался и кризис социальной функции самих силовых структур, проистекающий из общего кризиса постсоветского сознания. Советский народ знал, зачем ему армия: “борьба систем”. А зачем нужна армия России в новых условиях, когда кругом одни стратегические партнеры? Которые к тому же единственные знают, за что можно воевать, а за что нельзя, кому позволено удовлетворять стратегические аппетиты по потребности, а кому и от бандитов защищаться — только по особому разрешению.
До конца 90-х, пока наши ведущие СМИ поддерживали истовую веру в наступившее всемирное братство под началом передового Запада, не было у нас сословия более презираемого, чем ретрограды-“силовики”. Понадобилось немало “шока и трепета”, начиная еще с его югославского варианта, чтобы стало наконец проясняться: армия есть армия, спецслужбы есть спецслужбы — что тут, что там. Только там попрофессиональнее и без комплексов.
И вот тогда маятник общественного сознания пошел в другую сторону. Пока просвещенные умы искали, как бы плавно вырулить на рельсы более трезвой оценки силового фактора, народ с присущей ему решительностью затребовал этот фактор обратно — и на полную катушку. Сигнал, естественно, был с готовностью принят наверху, и в итоге мы имеем то, что имеем, с перспективой дальнейшего оттачивания навыков хождения строем.
Что же делать?
Для начала, видимо, изжить комплекс национальной неполноценности. Истеричное сознание, мечущееся между “Да, скифы мы!” и “Всех в бараний рог!” — закономерный продукт воспитания унижением. Так оно в индивидуальной психологии, так и в социальной. Если вам от рождения тычут в физиономию, что не с вашим кувшинным рылом равняться на больших и умных (“сперва станьте такими, как они, демократическими и процветающими, а тогда и качайте права!”), то ничего, кроме кувшинного рыла, у вас и не прорежется. Национальное достоинство — это не следствие политической развитости и экономической мощи страны, а их условие. Не единственное, но необходимое: нет достоинства у государства — не будет и у гражданина.
Империи бывают всякие, но чувства собственного достоинства у них как раз хватает, и не без пользы для укрепления морального духа подданных. Уж какая там была политическая культура у замордованного ГУЛАГом советского народа, однако процент героев в годы Второй мировой был у нас, скажем так, не ниже, чем в странах демократической Европы. Другое дело, что национальное достоинство лишь тогда не переходит в мессианскую спесь и гегемонистскую наглость (чем империи часто грешат — свежий пример у всех перед глазами), когда утверждается в честном соревновании наций, в строгом соответствии с этикой международных отношений.
Этика, базирующаяся на максиме “золотого правила морали” — не делай другому того, чего сам не хотел бы претерпеть от другого, — уместна везде и подспудно предполагается всюду, где сталкиваются интересы конкурирующих субъектов, и международные отношения тут не исключение. Как должны и как не должны вести себя государства на мировой арене, какие формы экспансии допустимы, а какие нет, что есть агрессия, а что — законная самооборона, как разрешать спорные ситуации — все это, в общем, давно известно. И если этим знанием пренебрегали, то лишь потому, что этике межгосударственных отношений недоставало силы права. Особенность международной конкуренции в том, что право в этой сфере стало оформляться, по существу, лишь в ХХ веке, когда ведущие империи мира, хлебнув мировых войн, дозрели наконец до понимания необходимости придерживаться правил этичного поведения и сообща вразумлять их нарушителей.
До воцарения подлинно правового миропорядка, конечно, еще далеко, но все-таки полвека уже мир живет без мировых и континентальных войн. И упразднять империи для этого не понадобилось — у них хватило собственного ума исключить из арсенала легитимных средств политики военную агрессию. Сперва прямую, с учетом угрозы ядерного ответа, а затем и косвенную, в форме поддержки в чужих странах вооруженных смут и “национально-освободительных движений” (чем великие державы активно занимались еще в годы холодной войны).
Но запрет агрессии не означает запрета силового фактора вообще: кто-то же должен своей мощью держать в узде международных маньяков и бандитов. Кто? У ООН своей армии нет и, похоже, не будет. А есть она, в значимых для мира масштабах, — у США с союзниками, у России, Китая, Индии, еще у двух-трех держав. Вот-вот появится у единой Европы. И это хорошо: чем больше империй, хороших и разных, тем лучше. В политике, как в бизнесе, плох не экспансионизм вообще, а экспансионизм монопольный, подавляющий конкуренцию. Вот только уповать на мировое правительство или на доброго дядю, который совершенно бескорыстно будет следить за исполнением антимонопольных законов и предотвращать “недружественные поглощения”, не стоит — заботиться о сохранении конкурентной среды тут каждый должен сам. Разумеется, в контакте со своими стратегическими партнерами/конкурентами.
Так что, если мы хотим, чтобы наши “силовики” знали свое место, надо им для начала это место указать. Правда, враг у России нынче таков, что порой и не понять, где лежит линия фронта и чем должны заниматься полководцы, а чем не должны. Но дело ведь не в том, чтобы запрещать им идти в губернаторы и президенты нефтяных компаний, а в том, чтобы не позволять путать законы с командами, а устав области с уставом караульной службы. Не там скверно, где генералы в почете, а там, где размыты критерии их профессиональной пригодности и полезности. Где общество не дает себе труда трезво осознать место своей страны в мире и задачи, стоящие перед властями — отдельно гражданскими и отдельно военными.
Мы уже достаточно взрослые, чтобы смотреть на мир открытыми глазами и искать моральные основания политики не в сказке о добрых народах и злых императорах, равно как и не в мифе о нашей (или, наоборот, не нашей) невесть откуда взявшейся святости. А в трезвой оценке политической реальности как неизбежно конкурентной и именно потому нуждающейся в регламентации инструментами права, национального и международного.
Чем упорнее мы будем отгораживаться от этой истины неадекватными и не очень искренними мифологемами, тем дольше нам придется мириться с неправовым применением силы в политике. Переход от “горячих” войн к холодным — не последний шаг в эволюции международной конкуренции, на повестке дня — “политическое состязание”. В котором, как в спорте, победа в обход правил никому не должна доставлять удовольствия. Особенно с учетом неминуемой “дисквалификации”, с применением более весомых, чем в спортивном судействе, санкций.
Милитаризм вещь дрянная, но не империи же придумали войну. Воевали и варвары — много и с упоением. Империи придумали профессиональную армию, освободившую общество от поголовного занятия военно-строевым делом с битьем в тамтамы. И всякая тяга к всенародному “построению в затылок” — это рудимент не имперского, а как раз чисто варварского сознания.
Империя и националисты
Ну а шовинизм, борющийся с коррупцией и “силовизацией” нашей жизни за звание ее главной напасти, — уж он-то не из империи ли родом?
Нет, он родом оттуда, где империя почитается врагом номер один, — из этнонационализма (или, проще, — из национализма: хотя понятие нации как “народа государства” и отлично от понятия этноса; никакого другого, неэтнического, национализма не водится — таковы выверты политического языка). Шовинизм бывает русский, чеченский, казахский, а вот российского, советского или казахстанского шовинизма — не бывает.
Беда наша в том, что Советский Союз, совместивший (как и его собрат на Западе) унаследованные имперские черты с новообретенными варварскими, полностью изживать национализм не стал. А решил использовать его сперва в роли приманки — для назначенных к “освобождению” народов чужих империй, а потом и в роли пугала и оправдания железных скреп КПСС — для своего народа. И так в этом преуспел, что первая же попытка ослабить скрепы обрушила всю конструкцию: оказалось, что для нашего совка легитимным полиэтничным государством может быть уже только партийно-полицейское!