С.А. Юхименко
Современная духовная ситуация характеризуется оскудением духовных сил человека, что делает почти невозможным нравственный поступок. Философия, если она хочет быть еще хоть чем-нибудь полезной, обязана отрефлексировать данное явление, найти основания поступка или причины их отсутствия.
Человек отрицает свою наличную данность, преобразуя ее в свободном творческом действии. Но откуда он отрицает? Другими словами, если пользоваться аналогией с трамплином, то что позволяет человеку прыгнуть, заставляет прыгнуть и куда он прыгает, что в нем решает, насколько далеко улететь? Сам по себе трамплин не может служить причиной прыжка, а только одним из условий его возможности. Т. е. одно существование наличной данности не требует ее отрицания, ведь нет же его в животном мире, только в человеческом оно существует. Реальность не заключает в себе проекта своего преобразования, но приходит человек, вечно всем и вся недовольный, и начинает ломать и строить. Перед человеком всегда развернуты необозримые горизонты возможностей, перед которыми он должен определиться, поставить себя и избрать один-единственный путь.
Причем ситуация осложняется еще тем, что человеку здесь не отделаться выбором наудачу, здесь от него требуется, он сам от себя требует (и не может смириться с иным поворотом дела) необходимости выбора. Выбор должен быть не только свободным и личностным, но и необходимым. Причем необходимость внешняя в расчет не принимается, человек ищет, требует от себя, если он по отношению к себе честен, чтобы необходимость эта была внутренней. Ни на чем ином, кроме внутреннего долженствования, человек не хочет и не может останавливаться, если он ищет основания своих поступков.
Внутреннее основание поступков — воля. Поступок — дело творчества, отрицания, воли не только по отношению к объекту, но и к субъекту действия.
В пространстве воли проблема принятия единственного должного, необходимого решения развертывает перед нами новые горизонты вопрошания. Чем человек руководствуется, избирая тот или иной путь, сценарий, проект изживания жизни? Стремлением к власти (Адлер), стремлением к удовольствию (Фрейд), стремлением к самоактуализации (Маслоу)? Франкл разбивает все их аргументы и утверждает, что ни одно из этих стремлений не является определяющим в человеке, во главу угла он ставит стремление к смыслу.
Назвав цель человеческих стремлений смыслом, мы лишь немного прояснили ситуацию, этим вовсе не оказывается снята проблема выбора проекта, теперь — выбора смысла. Ни один смысл не заключает в себе долженствования, «вообще ни одно теоретическое определение и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он невыводим из него» [1]. Употребив слово «смысл», мы ко всему прочему еще и оказались в области мышления. Однако «каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление» [2], — утверждает Бахтин — и тем самым вводит сферу смыслов в сферу жизни, сферу мышления, разума в сферу поступка, воли. Теперь «все, даже мысль и чувство, есть мой поступок» [3].
И здесь мы сталкиваемся еще с одним затруднением: возникает два противоположных мира: мир жизни, поступка, решения — и мир смысла, культуры, теории. Мир воли и мир разума оказываются расколоты. Мир культуры, смысла «не есть тот единственный мир, в котором он (человек, — С.Ю.) живет и в котором соответственно свершается его поступок» [4]. Потому-то всегда и кажется, что философия вечно «говорит как-то не о том».
Смысл не дает долженствования. В области теоретического мышления невозможно найти причины для поступка в жизни, их не дает даже сам факт истинности суждений. И мы остаемся в сфере воли, никуда теперь из нее не выбраться. Человеку не избежать в жизни волевого решения, даже если этим решением является сознательное безволие и соглашательство (на него-то он решился). Другое дело, что решать все-таки надо, и советчиков найти невозможно, да и нельзя. Воля, пока она остается волей, пока она существует, не может руководствоваться чем-то иным себе, внешним, последнее слово всегда за ней. Таким образом, чтобы поступить, человек должен обратиться сам к себе: что говорит ему воля? Это попытка осуществить на деле надпись на дельфийском храме «познай самого себя», чтобы изнутри своей жизни и воли решиться на ответственный поступок. Но «подобно тому, как бумеранг возвращается к бросившему его охотнику лишь если он не попал в цель, так и человек возвращается к самому себе и обращает свои помыслы к самоактуализации, только если он промахнулся мимо своего призвания» [5].
И здесь не обретается искомое. Оказывается, что «нигде человек не может вернее убежать от самого себя, чем занявшись самопознанием» [6]. Найти себя — как выйти на воздух из комнаты, перестать оседать в самокопании в смертельной усталости от себя самого. Казалось бы, что еще, если не самопознание, может решить все вопросы, когда мы пришли к выводу, что решение их зависит только от нас. Что еще, если не обращение к последнему основанию своих действий и мыслей — к себе, к своему «я»? Однако, странным образом это обращение дает человеку меньше всего. Ибо человек себя всегда и везде уже видел. Ничего не дает изучение homo sapiens и его «неизведанных возможностей», замечательных способностей приспосабливаться к любым условиям «Человек не найдет себя в самопознании. Предчувствие правды подсказывает нам, что мы скорее найдем себя, если бросим себя, например, на какое-нибудь дело…» [7]. Перестать говорить и начать делать, а дело, правое дело всегда найдется, потому что каждый из нас сам для себя в глубине души очень хорошо знает, на что ему совесть велит бросить себя. Только нежелание слышать этот голос может вызвать апатичное бездействие, «академическое забытье», в котором человек начинает анализировать правое дело, что на него нельзя безусловно бросить себя. Но стремление к правому делу все-таки настолько сильно в человеке, что он сам рад обманываться, ища, во что себя вложить. «Мы так устроены, что находим себя, когда бросаем себя на что-то. <…> Мы все лишние люди, каждый человек по своему существу лишний, если верно, что он находит себя в возможности бросить себя на что-то. <…> Он должен решиться: решить себя как задачу, уравнение. Сам человек себе задание» [8].
Дело и мысль (смысл) вовсе не противоположны друг другу, иначе бы сфера мысли, смысла не была бы встроена в сферу жизни, дела. Да, сегодня мы видим их отчужденность друг от друга, но делая поправку на абсолютную изолганность современного мира (в котором поистине не осталось ничего святого), мы кое-что все же поймем. Даже теперь, когда мир лежит во лжи, когда думать и делать не просто не одно и то же, но и взаимоисключающие акты, даже тогда бывают еще случаи, когда мысль, просто «случайная мысль» переворачивает всю человеческую жизнь.
«Мысль это то опасное, откуда один шаг до поступка, или даже не шаг, а мысль это то, откуда люди оступаются в поступок» [9]. Решимость и благородная способность поступать оказываются на поверку присущими мысли и «настоящая мысль существует ровно и только в той мере, в какой она имеет смелость вдруг расступиться в поступок так, как можно провалиться в яму, глядя наверх» [10]. Настоящая мысль подобна Фалесу, который упал в подпол, заглядевшись на звезды. Изолганная псевдо-мысль на это не способна, она смеется над Фалесом, как та знаменитая служанка из древней легенды. Настоящая мысль — «то, что может выйти из себя, всегда стать другим, — не смениться другим, а сама мысль станет другим. Мысль это то, что опасно вдруг, внезапно открывается другому» [11]. То состояние, в котором человек оказывается, по-настоящему задумавшись и поняв вдруг, что «нечего сложа руки сидеть», а надо, непременно надо вот сейчас же встать и побежать на дело, вот сейчас взять и перемениться — это состояние не случайно, а даровано именно мыслью. Сама мысль выталкивает в дело. Когда мы переходим от мысли к делу, мы видим, как наша благородная решимость слабеет, вязнет в обстоятельствах, но это означает только одно, а именно, что никакое дело никогда нам не удастся, если мы не сохраним ту свободу, которую дала нам мысль.
Возможна и здесь определенная ошибка, свидетельствующая опять же об изолганности и бессилии человечества, его психастении. Но «за этой крутостью стоит на самом деле: хватит с меня риска мысли, опасности оступиться в поступок, теперь я буду не думать, а следовать такому-то курсу» [12]. Человек не выдерживает всепоглощающего напряжения и ответственности мысли, срывается в дело, бросив мысль, но тот курс, который он себе выбрал, очень скоро оказывается не курсом, а дрейфом. По-настоящему совершить какое-то дело можно только не расставшись со свободой, т. е. с мыслью. Так становятся лишними людьми. «Нам кажется, что мы лишние люди потому, что у всех как-то есть свое дело, а мы остались не при деле, выпали из колеи. Нет, мы остались без мысли и потому упустили рискованную опасность и возможность оступиться в поступок» [13].
Суть не в том, что человек не знает, что ему делать — нет, знает, всегда прекрасно знает, что велит ему совесть, но решиться на это никак не может. Все ходит вкруг да около и лукавит, играет сам с собою в прятки. Дескать, сколько же будет дважды два? «Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти — ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать» [14]. Человек провозглашает великий поиск, воздвигает знамя крестового похода за смыслом, тогда как искать-то, далеко ходить не надо, «ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! <…> Если только все захотят, то сейчас все устроится» [15]. Если человек до сих пор еще чего-то не нашел, то вовсе не потому, что искомое недоступно или его нет, а все потому лишь, что для него до сих пор «дважды два четыре — только нахальство-с», а «дважды два пять — премилая иногда вещица» [16].