А.З. Лебедев, 644084, Омск, ул. Ермолаева, 5-51
Когда герой романа Г. Горенштейна "Место" подводит итоги своей личной истории, он приходит к парадоксальному заключению: " Не виновен, но заслуживает наказания" [1]. Традиционная логическая формула не отменяется, а отодвигается в сторону иной эмпирической реальности. В реальности же истории героя следствие остается без причины, не ищет ее. Акт вопрошания о причинах порождает телеологическую установку и запрашивает такую конструкцию, которая дала бы помыслить причину, то есть "упорядочить на бумаге свои впечатления и самому в них разобраться". К тому же личная история героя для него такой интенциональный объект, который ставит под сомнение саму целесообразность внешних коммуникаций Сомнение разрешается замыслом конструкции, которая отрицала бы адресат коммуникации так, чтобы он видел это: "...почему бы вам не увидеть себя глазами человека, вас искренне ненавидящего?"
В дискурсе поэтики Горенштейн обозначает свой текст как "политический роман". Это провоцирует читателя на то, чтобы мыслить тематически. Тем более, что о политике много говорят персонажи, в том числе и главный герой. Но невозможно мыслить на тему, а созданная Горенштейном конструкция побуждает именно мыслить. Так что в философском дискурсе этот текст есть политическая акция разрушения тех мифов, что были созданы во второй половине ХХ века и все еще мерцают в сознании наших соотечественников.
Автор данной статьи исходит из парадигмы, что "... философский анализ (...) начинает с того (и этим, по сути дела, и заканчивается), что не позволяет распасться поэтической реальности на ей неимманентные единицы исторического смысла. Тогда ход анализа должен идти так, чтобы обнаруживать в поэтическом произведении имманентную ему коммуникативную форму, чьи структурно-функциональные особенности определяли бы одновременно и сферу существования поэтического в миге чтения и те базисные категории (...) опыта (...), без которых подобная форма не могла бы существовать даже этот миг" [2].
1
Конструкция Горенштейна держится на двух временных осях. Линейная ось хронологической последовательности изображает термодинамическое время. Это своего рода уступка читательской психологии, которая нуждается в последовательности. Однако читатель видит, что нарративный слой текста всегда удерживает его во времени "сейчас". Читательская ось извлекает читателя из последовательности, но так, чтобы он не уходил из нее телесно. То есть сознание читателя по крайней мере четырежды совершает условно завершенный акт, двигаясь в топологически очерченных полях: "Койко-место", "Место в обществе", "Место среди жаждущих", "Место среди служащих".
Линейная и циклическая оси сращиваются по принципу листа Мебиуса, превращая линейное дление в круговую бесконечность в "Месте среди живущих". Акт понимания входит в цикл возвращения к началу. При этом конструкция сохраняет свойства именно листа Мебиуса, то есть является односторонней поверхностью (личная история героя) и "при разрезании по средней линии не распадается, а превращается в дважды перекрученное цилиндрическое кольцо" (личная история героя - и личная история героя, промысленная как личная история героя). Входя в конструкцию по оси линейной последовательности, читатель не подозревает об её устройстве. И если попадает в циклическую ось (то есть если его сознание включается в работу по законам конструкции, а ведь может и не включиться - этот случай автором предусмотрен: "Говорить с глупцом все равно, что говорить с дремлющим. Когда окончишь последнее слово, он спросит: "Что ты сказал?"), то только пробежав весь большой цикл, находит ответ на вопрос "Кто говорит?". И тогда дальнейший путь определяется уже исключительно зрением читателя.
Если мыслить в радикальном дискурсе, то это должно быть уже другое зрение, трансформированное в процессе чтения. Тогда личная история героя действительно становится для читателя интенциональным объектом, и он способен из неё извлечь опыт. Иначе она останется для него знаком чего угодно: нравственных коллизий, исторической хроники, даже детективного приключения.
Философская проблема в том и состоит, чтобы воспрепятствовать распаду "поэтической реальности на ей неимманентные единицы исторического смысла". Грубо говоря, всё сводится к тому, чтобы сказать: "Смотри сюда!"
2
Обнаружив "кто говорит", читатель находит важнейшее экзистенциальное свойство конструкции: автор не дистанцируется от героя. Но конструкция не биографична. Цвибышев - это политический псевдоним автора, по замыслу которого вся конструкция - политическая акция. В финале текста возникает проблема нарративных инстанций, но она снимается всем предшествующим этому моменту текстом. Рассказа в рассказе нет. Есть пространство понимания, лежащее целиком в рефлексивном слое. Это пространство может быть описано как интервал между действующим и понимающим Я - и пишущим и понимающим Я. В поэтике можно видеть здесь роман воспитания, поскольку обнаружимы топосы вросления. Топосы, возникающие как извлечение собственного опыта, поскольку идеальный образ взрослости либо размыт, либо текуч, либо дискредитирован в глазах героя.
В ткани текста авторская рефлексия генерирует своеобразные сгущения, которые в нарративном слое оформляются как феномены, из которых сущность сама себя показывает. В континууме личной истории героя феномены выступают событиями, фундирующими развёртывание этой истории как инварианта. Однако, как известно, человек беспричинен, то есть для человеческого в человеке нет причин. Вот для утраты в человеке человеческого причины есть. Герой же не просто влеком потоком событий, он в этом потоке двигается, поскольку имеет перед собой пустоты для вмещения в мир смыслов. Он извлекает опыт - значит, есть структуры личности. Есть возможность и необходимость говорить о нём в категориях личности.
Герой приходит в готовый мир, и пространство его судьбы неизмеримо обширней пространства его личной истории. Судьба угрожает ему многими утратами человеческого, в том числе и судьба, реализующаяся в событиях личной истории героя. Но в том-то и дело, что герой, вмещаясь в мир смыслов, двигаясь в континууме своей личной истории, выращивая в себе структуры личности, преодолевает эти угрозы или уходит от них. Это легко ухватить, если видеть, что автор не дистанцируется от героя.
События жизни героя в социуме состоялись, герой извлек из них опыт, побуждающий уклониться от деятельного участия в ситуациях общей жизни, как бы выпасть в этом смысле из социума. В контексте организмических представлений героя дальнейшие энергетические траты для него означали бы интенсивное движение к смерти. Социум потребляет его энергию и не признает его жизнь ценностью столь последовательно, что рано или поздно должен был включиться механизм самосбережения. Самозащита укоренена в психике героя с раннего детства - самосбережение же актуально в структурах личности и в ситуации относительной защищенности. Самосбережение реализуется как зависание в замысле.
Горенштейн показывает, как в реализации замысла героя ведет трехтактный шаг. Во-первых, очутившись в городе своей юности, он осознает, что ситуацию самосбережения он имеет, как ту шубу, что на нём надета. Стать в ситуацию самосбережения оказывается нельзя. Он вновь "бездомный", "инкогнито": "в единое целое оба оставшиеся конца" моментально слились именно потому, что не произошло никаких бытийных сдвигов. Во-вторых, "на второстепенной улице", встретившись с "бытовым" носителем общего состояния, имеющим "за плечами прочную сталинскую молодость", "сознательно направленным в прошлое, а бессознательно в будущее", герой сознает, что его зависание покоится в другом - общем зависании. Наконец, анекдот о парализованном партийце уже окончательно выводит героя на онтологический уровень: чтобы стать, надо родить СЛОВО. Иначе неизбежно движение под бичом чужих небескорыстно выдуманных слов. Поскольку в наличном мире называние - это произвол, жизнь можно возродить только истинным контрсловом, иначе тебя успеют назвать - и ты замолкнешь. Извлечь опыт общей жизни надо, чтобы двинуться из ирреальности.
Таким образом, заговорил, потому что стало страшно и нет иной возможности двигаться, как только высвободив жизнь из-под лукавых слов своим словом, которое есть извлечение опыта, или возвращение украденной жизни, или преодоление отщепенства, или становление в человеческом.
Уместно напомнить хрестоматийное стихотворение А.С. Пушкина "Пророк", где условно-поэтически дана схема рождения поэта - циклическая схема. Ровно так же работает циклическая ось в тексте Горенштейна. Но условно-поэтическое мышление здесь уступает место мышлению феноменологическому.
3
Неэкзотический натурализм некоторых фрагментов в тексте Горенштейна производит эффект снижения человеческого статуса героя, провоцирует на то, чтобы принять его за аксиологический знак. Однако, если мы сумеем удержаться в создаваемой автором конструкции, то удержим и интенциональный объект в своем сознании. По Горенштейну, организмическое единство индивидуума находится в норме тогда, когда жизнь плоти не требует усилий духа и не эксплуатирует, а питает энергию психики, обслуживающей духовную работу.
"Когда меня угощают вкусным обедом, особенно на голодный желудок, в душе появляется чувство глубокого умиления и жгучего желания сделать для этих людей что-либо по-настоящему хорошее, желание благодарности, которая превзошла бы все ожидания. (...) Сила этой физиологической благодарности организма (назовем её так) иногда доходила до того, что в высший момент наслаждения, когда голод ещё боролся с сытостью и не наступало чувство удовлетворения, я ловил себя на желании поцеловать руку, дающую еду, желании диком, собачьем каком-то желании, причем бесправных дворовых собак".