И все же дескрипция ориентируется на опыт, ибо аномалия - это нехватка различений, зафиксировать которую возможно лишь при обращении к опыту, в котором эти различения "наличествуют". Деформации опыта, так сказать, полудескриптивны; над аномалиями господствует идентификация (например, id?e fixе); деформация или аномалия - на границе дескриптивного и недескриптивного, они причастны дескрипции, но все же выходят за пределы дескриптивного опыта. Тем не менее, мы будем говорить о дескрипции деформации, подразумевая ее косвенный характер.
Различая опыт и понятия, мы характеризуем опыт различений как неагрессивное начало сознания, а понятийный синтез - как агрессивное. Иначе говоря, речь идет не о понятии силы и агрессивности, но о силе и агрессивности понятий. Однако, если мы хотим придерживаться опыта, то следует обратить внимание еще на один, и весьма важный аспект проблемы агрессивности и неагрессивности сознания. Так же как в вопросе о сознании, мы задаем не вопрос "что такое агрессия?", но вопрос "что такое агрессия как опыт, точнее, как деформация опыта?". Речь идет о дескрипции агрессии как опыта, т.е. о дескриптивном положении дел в такой деформации опыта, как агрессивность. Разумеется, не только агрессивность можно представить дескриптивно как деформацию опыта. К числу важнейших деформаций принадлежит также кризис, или кризисное сознание. При этом речь идет не о каком-либо психологическом, медицинском, социологическом или политическом смысле понятий кризиса и агрессивности, ибо речь вообще не идет о кризисе и агрессивности как понятиях, но о соответствующих конститутивно-деструктивных процессах опыта. Конечно, невозможно полностью отстраниться от объективного, понятийного смысла кризиса и агрессивности; дескрипция должна осуществлять свое движение зигзагообразно, как это сформулировал Гуссерль, и всегда подразумевать объективное.
Рассмотреть кризис как конститутивное состояние и сопоставить его с опытом различений тем более необходимо, что греческое слово "кризис" означает как раз разделение или отделение. В качестве деформации опыта, если угодно, "осознания" разделения, кризис необходимо отличать от различения. В разделении (как кризисе) нет места различению переднего и заднего планов. Кризис - это, по существу, граница как таковая, не признающая по-граничного. Напротив, любое "истинное различение" подразумевает различение переднего плана и фона, последнее "содержится" в любом различии. В этом смысле каждое различение это различение различений. Из этого первичного различения различений развертывается иерархическое самоконституирование опыта различений. Если различение "не забывает" о фоне, то в опыте кризиса фон под угрозой. Кризис как разделение затеняет различение различений, вытесняет различение переднего плана и фона, уничтожает оттенки.
Кризисное сознание, или кризисный опыт, может быть далее охарактеризовано как деформация отношений целого и его частей. Объективно кризис означает угрозу целостности, "субъективно", точнее, конститутивно - отсутствие четких различий между самостоятельными и несамостоятельными частями этой целостности[582]: превращение несамостоятельных частей в самостоятельные (например, попытка превратить ощущения как несамостоятельные части опыта в самостоятельный предмет потребления); или превращение самостоятельных частей в несамостоятельные (например, проект построения федеративного и одновременно тоталитарного государства).
Как правило, кризис связан со вторым процессом: с усилением целостности, с разрушением равновесия между частями и целым. Это равновесие может быть достигнуто, если целое выстраивают из частей, но не "нарезают" части из целого. Кризисное сознание - это вовсе не нигилистическое сознание разрушения или уничтожения. Скорее это попытка любой ценой удержать целостность, попытка, которая не находит своего основания в отношении частей к целому и во взаимном отношении частей.
Кризисное сознание - это также деформация темпоральности опыта, жесткое разделение между прошлым, настоящим и будущим. Конститутивно и на языке Гуссерля это можно определить как нарушение ретенциально-протенциальных функций внутреннего сознания времени. В кризисном сознании настоящее выступает как таковое - без ретенциальных и протенциальных "оттенков", а, следовательно, как иллюзорное настоящее. На языке "сочленений" едва ли можно выразить это лучше, чем у Шекспира: "The time is out of joint".
Однако возможен и другой язык - язык различений, точнее, язык, указывающий на их нехватку. В кризисном сознании нет различий между передним планом и фоном времени: прошлое рассматривается только как то, что уже миновало, а не как прошлое настоящего. Будущее - как то, чего еще нет, а не как проект настоящего - проект, определяющий настоящее, и проект, определяемый им.
Если кризисное сознание обращается к прошлому как к "своей опоре", тогда прошлое превращается в настоящее, а "настоящее настоящее" объявляется недействительным. Если опору находят в будущем, тогда живут в будущем как в настоящем. Само собой разумеется, кризисное сознание можно описать и как систему ложных идентификаций и синтезов, однако опыт подсказывает нам, что они лишь "результаты" различений. Идентифицируем мы, собственно, определенное многообразие различений, возможные пределы которых образуют границы предметов. Синтезируем мы, собственно, различения (а не мифические чувственные данные или кантовское аморфное "многообразие"), что делает наш опыт темпоральным и историчным.
Попытаемся теперь выявить основные направления косвенного описания агрессии как деформации опыта сознания. Как и кризисное, агрессивное сознание характеризуется прежде всего нехваткой различений. Объективный смысл агрессии - вторжение с целью превратить "объект агрессии" в несамостоятельную часть, "подчинить своей воле". Конститутивно агрессия связана с избытком сил - не с соизмерением своих сил с силами противника, но именно с "ощущением" такого избытка. Однако не каждый избыток сил и не всякая чрезмерная активность ведет к агрессии. К агрессии может привести только такой избыток сил, при котором недостает различия своего и чужого. Агрессия всегда стремится присвоить и объединить; это избыток сил единения.
Конститутивно феномен агрессивности предполагает деформацию опыта чужого, когда собственное навязывается чужому в качестве образца. Конститутивно агрессии, так же как и кризису, недостает различия самостоятельных и несамостоятельных частей. Однако в отличие от кризисного сознания в деструктивном опыте агрессии эта нехватка проявляется в опыте чужого: агрессия уравнивает в этой нехватке собственное и чужое. (Другая крайность - рабство - это также деформация опыта чужого, когда чужое принимается в качестве образца для собственного, которое конституируется как несамостоятельная часть). Различие между собственным и чужим - одно из фундаментальных различий не только опыта сознания, но и человеческого мира, это необходимая граница, структурирующая наш мир. Нехватка этой дифференции деформирует, и иногда весьма значительно, порядок значимостей жизненного мира.
Со стороны темпоральных отношений "агрессивная интенция" также в определенной мере близка кризисному сознанию. Конститутивно агрессия ориентирована на настоящее, причем на моментальное настоящее; агрессия - это как бы внутренний блицкриг. Агрессивность вытесняет из опыта, еще в большей мере, чем кризисное сознание, временной интервал между решением и осуществлением. (Речь идет, конечно, не об объективном планировании агрессии, но об отсутствии "внутреннего расстояния" между замыслом и реализацией; на языке Гуссерля: между интенцией значения и осуществлением значения.) Агрессивность ищет моментального осуществления.
Таким образом, можно выделить по крайней мере четыре момента в самоконституировании деструктивно-агрессивного сознания: 1. Желание моментального осуществления; 2. Отсутствие дистанции между своим и чужим; 3. Отсутствие опыта различения между самостоятельными и несамостоятельными частями в предмете опыта; 4. Избыток синтетических, объединяющих сил при вытеснении опыта различий.
Единство, общность, сплоченность как ценности - в объективном, социальном смысле - редко подвергались радикальной критике. Не впадая в руссоизм, можно, однако, констатировать, что единство как объединение упрочивает свое положение одной из "высших ценностей" в эпоху трансцендентальной апперцепции и мирового разума, прогресса и порядка, корпоративности и коммуникации, т.е. в эпоху компьютерного моделирования "картины мира". В современном мире почти утрачено различие между единством как объединяющей агрессивной силой и единством как промежуточным результатом различений.
Это "объективное" различие социального мира имеет свой коррелят в сфере сознания. Вопрос здесь состоит опять-таки не в том, чт? есть единство как понятие (единство как понятие - это объединяющая сила), но в том, чт? есть единство как опыт, и каким образом в опыте проводится различие между единством как опытом и единством-вне-опыта как объединяющей силой познания и деятельности.
В контексте проблемы единства сознания различие между единством как опытом и единством как объединяющей силой выступает в качестве различия конкретного единства переживаний и простой, неделимой силы, сцепляющей наши представления. Франц Брентано был одним из первых, кто обратил внимание на различие простоты и единства при постановке проблемы единства сознания. С Брентано начинается спор о необходимости допущения "Я" как силы, связующей наши представления.