Ограниченность неопозитивистских критериев демаркации научного и ненаучного (будь то верификация или фальсификация) не означает того, что эти критерии вообще лишены содержания. Факт и его интерпретация настолько слиты в психоанализе, что проверка высказываемых психоаналитиками общетеоретических высказываний независимыми от них опытными данными является невозможной. Применяя практически те же самые методы, ортодоксальные фрейдисты, сторонники Юнга, Адлера или Хорни приходят к совершенно различной картине психических процессов: предзаданная теорией картина внутреннего "пространства" обнаруживается пациентами в своего рода инсайте, приносящем освобождение от невротических симптомов. Но один открывает в инсайте, что у него "Эдипов комплекс", а другой обнаруживает у себя какой-нибудь архетип коллективного бессознательного типа "Анимы". Конечно, для психотерапевта главным является выздоровление пациента, но психотерапевтические методы практиковали и шаманы, и жрецы разных религий, и месмеристы, да и нынешние "целители" могут придерживаться совсем иных, чем психоанализ, воззрений. В инсайте в качестве истины люди на протяжении истории принимали самые различные и зачастую противоположные друг другу учения. Многие психоаналитики указывают на то, что психоаналитическая интерпретация дает связный рассказ того, что ранее было бессвязным и угрожающе хаотичным для пациента. Он принимает этот рассказ как истинную картину его прошлого и настоящего. Но помимо того, что эти картины оказываются различными у психоаналитиков разных "церквей" и "сект", когерентность не является самодостаточным критерием истинности. Связную картину давала и система Птоломея, и алхимия; астрология или хиромантия также дают связный рассказ о прошлом, настоящем и даже будущем своих "пациентов".
Другой аргумент Поппера получил самую широкую известность. Речь идет об известном высказывании Фрейда, полагавшего, что психоанализ вызывает возражения в силу бессознательного сопротивления ему со стороны тех, кто не желает признавать у себя наличия открытых психоанализом комплексов. Конечно, среди критиков психоанализа были лица такого рода, вроде тайного советника медицины Вейгандта, оборвавшего дискуссию о психоанализе словами: "Психоанализ относится к ведомству не науки, но полиции". Тем не менее, и сам Фрейд, и его последователи слишком часто прибегали к типичной аргументации ad hominem: противники психоанализа критикуют его из-за своих "комплексов", высказываться о психоанализе могут лишь те, кто его прошел. Часто критики психоанализа оцениваются его адептами как невротики или психотики, а иногда прямо обвиняются в антисемитизме. В качестве примера можно привести волну публикаций германских психоаналитиков в ответ на появление книги Д.Циммера (редактора либерального еженедельника "Die Zeit", поклонника Поппера и Набокова). Собранные Циммером во втором издании отклики психоаналитиков дают превосходную картину доныне господствующей среди аналитиков тенденции сведения критики к психологическим проблемам у оппонентов. В этом отношении они напоминают сторонников тоталитарных идеологий или религиозных сект: "вечные истины" марксизма отрицают "платные агенты буржуазии", критик какого-нибудь "Белого братства" одержим дъяволом и т.д.
Сравнения фрейдистской ассоциации с церквью, а разлчных соперничающих групп сектами вполне допустимы, поскольку отлучения и проклятия практиковались в психоанализе вплоть до самого последнего времени, а биографии Фрейда больше напоминают агиографии. Конечно, в психоанализе нет инквизиционных трибуналов для "еретиков" или "идеологических отделов" для "диссидентов", но отлученный от "движения" аналитик может быстро потерять своих клиентов, а то и право на психотерапевтичесю практику. Так что усвоенные по ходу Lehranalyse верования подкрепляются средствами социального контроля и возможными санкциями а инакомыслие. Не было случайнстью и то, что Фрейд создал "тайный комитет", призванный следить за "чистотой веры" в рядах психоаналитиков.
Исключая идеологизированную науку в СССР ("лысенковщина" и т.п.), ни одно научное сообщество не сравнится с психоанализом по своему догматизму и закрытости для критики. Разумеется, не следует идеализировать научное сообщество, в котором есть конкуренция не только идей, но и людей, наделенных всеми человеческими (иногда "слишком человеческими") недостатками. Вряд ли научное сообщество может служить и образцом "открытого общества", как то получается у Поппера. Тем не менее, когда речь идет о психоанализе, мы сталкиваемся с сообществом, которое по-прежнему закрыто для диалога с представителямии других наук; основные теории принимаются как символ веры, а это не вполне отвечает тому, что Фрейд называл "единым научным мировоззрением".
Сама по себе организация психоаналитического сообщества как, скорее, церкви или политического движения, чем научной корпорации, еще ничего не говорит относительно содержания психоаналитической теории. Вполне представимо сообщество, тоталитарными методами навязывающее какую-нибудь истинную научную теорию и преследующее "еретиков", которые придерживаются ложных концепций. Но даже в таком (гипотетическом) случае крайне маловероятным будет развитие данной теории, поскольку принятые в качестве догматов положения редко пересматриваются. Трагикомичность нынешнего положения психоанализа заключается в том, что его сторонники, получившие современное медицинское или психологическое образование, прекрасно знают, что развитие естествознания опровергло целый ряд фундаментальных положений Фрейда, но отказ от этих положений потребовал бы пересмотра практически всех разделов психоаналитической теории. В качестве примера можно привести ламаркистские тезисы Фрейда, без которых он считал невозможным психоанализ, поскольку тогда рушатся все его аналогии между неврозами, детскими влечениями и социальными явлениями. (Все они предполагают крайне широкую трактовку биогенетического закона, а аналогии между филогенезом и онтогенезом предполагают у Фрейда, что психический опыт индивида оставляет следы в памяти рода).
Другим примером может служить теория памяти Фрейда, полагавшего, что память индивида сохраняет все с ним происходившее с самого раннего детства, тогда как забывание является результатом вытеснения. Современные теории памяти это недвусмысленно отрицают. Зарождение так называемой "автобиографической памяти" относится примерно к 3-4 годам, когда ребенок овладевает языком и способностью вспоминать прошлое, обсуждая его с другими. О более раннем периоде у нас сохраняются лишь отдельные эпизоды, и связано это не с вытеснением, а с отсутствием памяти о тех "бурных влечениях", которые Фрейд приписывает раннему детству. Даже если бы у нас были страстное влечение к матери и ревность к отцу, то мы ничего о них не помним не из-за вытеснения, а по причине отсутствия автобиографической памяти. То, что "вспоминается" на сеансах психоанализа, оказывается не памятью, а проекцией более позднего опыта на ранее детство (а то и результатом внушения со стороны психоаналитика). Но если теория памяти Фрейда не верна, то утрачивается вообще какая бы то ни было возможность говорить об оральной или анальной стадиях развития либидо. Ни физиология, ни прямые наблюдения над детьми не дают нам свидетельств перехода либидо от одной эрогенной зоны к другой (за исключением того, что все сосут палец и подолгу сидят на горшке). Если младенческая амнезия поставлена под сомнение, то возникает множество вопросов по поводу толкования сновидений, классификации неврозов и психозов (они связаны с инфантильными фиксациями либидо), не говоря уж о спекуляциях по поводу "орально-каннибалистической" ступени в истории человеческого рода. Безусловно, открытием Фрейда было то, что часто забывание (как и прочие Fehlleistungen) связано с вытеснением. Но такое ограничение психоанализа отдельными случаями забывания подобной природы (тогда как остальное забывается по иным причинам) ведет к утрате важнейших положений Фрейда. Более того, воспоминания пациентов о раннем детстве в таком случае относимы к ложной памяти: мы ярко помним о детских годах то, что было нам рассказано, хотя часто этих событий вообще не было. Пример такой памяти приводит Пиаже: потерявшая коляску с ребенком бонна выдумала рассказ о похищении ребенка, и сам Пиаже сохранял об этом похищении ярчайшие воспоминания, пока, встретившись с постаревшей нянькой в зрелом возрасте, он не узнал, что никакого похищения не было. Воспоминания пациентов психоаналитиков о влечениях раннего детства можно отнести именно к категории ложной памяти. Разумеется, это ничуть не мешает аналитикам добиваться улучшения состояния своих пациентов, вспоминающих кто об Эдиповом комплексе, кто о еще более ранних периодах, вплоть до родовой травмы. Включение псевдо-воспоминания в автобиографическую память может вызвать сильнейшие эмоции, трансформацию основных установок, и вслед за болезненной регрессией в это воображаеммое детство может последовать исчезновение невротических симптомов и трудностей в адаптации к внешним условиям. Нечто сходное происходит с "пациентом" шамана, коему тот "возвращает" украденную душу, или "клиентом" экзорциста, изгоняющего вселившегося беса. Известно, что не только Христос и апостолы возвращали зрение. Светоний описывает, как не слишком благочестивый император Веспасиан (прославившийся своим "деньги не пахнут") послюнил палец, провел по глазаи слепца - и тот узрел. В Александрии, где это происходило, продолжали верить в божественность фараонов и императоров. Современные исследования показывают, что магические исцеления прикосновеием королевской руки были широко распространены в Европе в сравнительно недавнее время. В Англии она имела широчайшее распространение еще в 17 веке[i] (а в рудиментарных формах просуществовала вплоть до середины 19 в.). Но от того, что пациенты верят лечащему врачу и принимают предлагаемую им картину их прошлой жизни, еще никак не следует, что воспоминаемое действительно было, а упорядоченный рассказ пациента о собственных детских переживаниях имеет малейшее отношение к самим этим переживаниям.