Социобиология в своем дальнейшем развитии отошла от столь однозначной интерпретации зависимости человеческого познания и этического поведения, от генной природы наследственности. Но все же базовым, определяющим началом общественной культуры социобиологи считают геном человека. В основе развития культуры социобиология ставит тезис о геннокультурной коэволюции. Докинз в своих выводах опирается на культурогенную природу человеческого эгоизма [39]. Рьюз, напротив, склонен выделять в качестве первоосновы биологические начала человеческого альтруизма. Можно, конечно, взять на вооружение понятие "культуроген" [15], употребляемое социобиологами, но никак не стоит при этом ставить его в жесткую зависимость от генной природы человека. Однако строить непреодолимую пропасть между эволюционной этикой общества и альтруистическим поведением в животном мире тоже не следует.
Генетические предрасположенности, или так называемые эпигенетические правила, конечно же, оказывают существенное влияние на культурную эволюцию, но сами они не подвержены направленным эволюционным изменениям. С момента как отбор биологически более удачных решений сменился отбором социально более удачных решений, человек эволюционирует не как часть биологической системы, а как часть социума. Конечно же, здесь речь может идти о невозможности направленных эволюционных изменений в контексте биологической методологии. В известной мере можно говорить о направленной биосоциальной коэволюции. Но она не может быть сведена по своей методологии ни к популяционно-генетическому неодарвинизму [16], ни к модификационному неоламаркизму. Последний, после печально известного "лысенковского" периода развития отечественной биологии, вновь приобретает популярность. Таким образом, для решения проблемы эволюционной обусловленности эгоистического и альтруистического поведений следует выявить, прежде всего, общие принципы их формирования в живой природе и обществе и эксплицировать их качественно различные механизмы.
Дивергентная (эгоистическая) эволюция является результатом действия процессов дифференциации, разграничивающей ресурсопотребление (например, цепи питания в биоценозах). Для того чтобы надсистема могла вместить максимальное количество систем, они должны максимально отличаться, чтобы иметь различный спектр потребляемых ресурсов. На данную закономерность обратил внимание еще Ч. Дарвин, объясняя причины величайшего многообразия органического мира: "Естественный отбор ведет также к расхождению признаков, потому что чем более органические существа различаются по строению, привычкам и конституции, тем большее их число может просуществовать на данной площади" [8, с.95].
Значительную роль в эволюционных процессах играет и так называемая дифференциация, разграничивающая долю участия в общем ресурсопотреблении (взаимопомощь), приводящая к альтруистической кооперации. Первая форма дифференциации приводит к росту спектра потребляемых ресурсов путем включения в оборот новых ее форм, вторая связана с возрастанием эффективности потребления уже используемых ресурсов. Первая форма способствует адаптивной радиации и разделению, вторая приводит к альтруистической интеграции и объединению. Не следует считать, что дивергентная эволюция не приводит к интеграции. Во-первых, разделение ресурсопотребления не исключает взаимовлияния между разделяемыми системами, особенно наглядно это можно продемонстрировать на примере антагонистической дифференциации, как частного случая дивергентной дифференциации (например, системы "хищник – жертва" и "паразит – хозяин", правоохранительные органы – преступность и т.д.). Во-вторых, обе формы дифференциации тесно взаимосвязаны и фактически никогда не протекают одна без другой. Но в целом разобщающая дифференциация в большей степени способствует дивергенции, а дифференциация взаимообмена – кооперации. Первый тип дифференциации основан на системообразующих, "эгоистических" началах, второй – на системосберегающих, "альтруистических".
Эгоизм и альтруизм обычно воспринимаются как два непримиримых полюса, отражающих борьбу хаоса и логоса, личного и общественного интереса, индивидуализма и взаимопомощи, непримиримой вражды и созидательного гуманизма. Но так ли непримиримы эти два полюса человеческого поведения? В действительности они настолько тесно переплетаются, что иногда даже невозможно обнаружить разграничивающую их грань. Вполне допустимо предположить, что альтруистическая эволюция может быть составной частью эволюции эгоистической и наоборот. В таком случае дарвиновская "эгоистическая" дивергенция и кропоткинская "альтруистическая" кооперация могут протекать в рамках единого эволюционного процесса. И действительно, Дарвин вовсе не отвергал альтруистическую сторону эволюционных процессов, в частности, он писал, что "те общества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать и оставлять после себя многочисленное потомство" [17]. Кропоткин, в свою очередь, не писал о взаимопомощи как о единственном эволюционном факторе, а считал, что "взаимная помощь – настолько же закон природы, как и взаимная борьба" [40, с.32].
Эгоизм в его наиболее крайней форме – это, прежде всего, стремление к личной выгоде без учета возможного ущерба для других. Но являются ли в таком случае дарвиновские принципы "борьбы за существование" в полной мере эгоистичными, как утверждают сторонники альтруистической эволюции. Ведь эволюционная значимость "борьбы за существование" зависит, в конечном счете, от количества жизнеспособного потомства, значит первый шаг к "альтруизму" был сделан уже у самых истоков эволюции органического мира. Отсюда следует, что практически уже изначально эволюция смещалась от максимизации личной выгоды к максимизации выгоды собственного потомства.
Альтруизм же – это бескорыстная помощь без учета личного ущерба или даже летального исхода для альтруиста. Но ведь и альтруизм всегда основан на "личной" выгоде. Личной в более широком смысле, применительно к той надструктуре, которую представляет альтруист. Например, альтруистическое поведение пчелы, погибающей после укуса, можно свести к эгоизму популяции (улья или роя), жестоко ранящей или даже убивающей непрошеного гостя, отделавшись при этом "царапиной" в виде потери одной особи. Таким образом, противоречия, возникающие между эгоистической и альтруистической эволюцией, оказываются разрешимыми с переходом от индивидуального отбора к надындивидуальному, или групповому. Конечно же, эволюционные механизмы в последнем случае будут несколько отличаться. В данном случае материалом для наследственной изменчивости будет служить не генотип особи, а генофонд групп особей.
При этом на первый план выдвигаются вопросы, связанные с причинами, определяющими соотношение эгоистического и альтруистического поведений в популяциях. В одних случаях альтруистическое поведение ограничивается стремлением к максимизации собственного потомства. В других – отдельные особи выполняют функции максимизации воспроизводства популяции, не имея возможности воспроизводства собственной генетической линии. Можно предположить, что возрастание роли альтруистического поведения находится в прямой зависимости от глубины интеграции популяций, а следовательно, и от глубины функциональной дифференциации ее составляющих элементов, которая, как известно, является одновременно и причиной, и следствием интеграции.
Для обоснования данного предположения необходимо установление связи динамики интеграционных процессов и альтруистического поведения. На начальных этапах системного развития основной движущей силой прогрессивного роста можно считать "позитивный эгоизм", когда каждый элемент, обеспечивая собственные интересы и интересы своего потомства, тем самым обеспечивает и интересы системы в целом. В этот период система, как правило, интенсивно растет и путем агрессивной экспансии, захватывает все большую как пространственную, так и функциональную нишу, ранее занимаемую прочими системами. Это достигается не только путем количественного роста, но и качественного развития, когда с целью все большего охвата ниш система дробится на все более разнообразные подструктуры. Все эти процессы характеризуют так называемую дивергентную, "эгоистическую" эволюцию, впервые описанную для биологических систем Дарвином и Уоллесом. Но как протекает дальнейшее системное развитие после насыщения ниш в достаточно стабильных условиях?
В новых условиях системосберегающие начала постепенно начинают превалировать над системообразующими, стабилизирующий отбор над направленным и структуросохраняющее альтруистическое поведение над структурообразующим эгоистическим.
Следует только иметь в виду, что деление факторов на системообразующие и системосберегающие не может быть жестким. В организмических и социальных системах вообще невозможно жесткое разграничение эволюционирующих свойств и факторов. Системообразующие факторы на элементном уровне могут выступать как системосберегающие на уровне системы. К примеру, известно, что в условиях гипоксии [17] активизируется работа кроветворных органов и, как следствие, увеличивается количество эритроцитов. На тканевом уровне данный процесс характеризуется как системообразующий фактор, тогда как на организменном выступает в качестве системосберегающего фактора.
В условиях, когда рост жизненного пространства уже практически невозможен, системное развитие не останавливается, но проявляет себя уже не в расширении функциональной ниши, а во все более эффективном ее использовании. Вот здесь уже дифференциация системы будет проявлять себя не в ориентации на все более различные ресурсы ("эгоистическая" дифференциация), а в разделении степени участия в совместном обороте общих ресурсов ("альтруистическая" кооперация). Постоянно при этом возрастает взаимозависимость между элементами. Слабая внутрипопуляционная зависимость живых систем постепенно перерастает в жестко сплоченный псевдоорганизм (вольвокс, сифонофоры, общественные насекомые). Впрочем, интегрируются не только особи одного вида (колониальность), но и межвидовые сообщества (симбиоз).