Вторая причина межэтнической интеграции столь же прагматична. Мы живем в эпоху массовых коммуникаций, когда весь мир воспринимается нами как наше общее достояние, мы все болеем за народы, терпящие бедствие, даже если и незнакомы лично ни с одним из ее представителей, сопереживаем им и радуемся успехам тех, кто даже и не думает поделиться с нами их плодами. Человек – существо по сути своей гуманное, несмотря ни на что, любовь составляет его суть, зло же, которое прорывается из нас, – это духовная болезнь, уродливо искажающая внутренние аксиологические векторы. Но в норме любовь и все, что способствует созиданию, составляет основную суть нашей души.
Куда мы направляли нашу любовь на протяжении сотен тысяч лет? На то, что расположено непосредственно вокруг нас. И вот теперь, последние буквально сто лет, мир изменился, и мы оказались в непривычной для себя обстановке, как ребенок, уверенный, что весь мир – это спальня и родители, внезапно выглянувший в окно многомиллионного города.
Почему терроризм как таковой не был известен раньше? Многие думают, это потому, что мир что-то раскачивает. Нет. Напротив, потому что мир стал стабильнее. Если о зловещем акте террористов узнает только кучка людей, да и те отреагируют на него соответственно угрозе, не более и не менее, он потеряет всякий смысл. В наше время мир настолько стабилен и настолько взаимозависим, что любой теракт, как гора на равнине, как грязное пятно саргассового моря в океане, становится особенно заметен, так или иначе, отдаваясь грозным эхом по всей планете. Если говорить с морально-этической стороны, то любые потери неприемлемы для общества, считающего себя демократическим. Но с прагматической точки зрения, практически любой теракт – это не более чем комариный укус. Мы не можем не реагировать на него, и в итоге такой цепной реакции мы получаем ответ, не соразмерный вызову. В этом и состоит цель террора – вызвать ответ, подобный анафилактическому шоку. При этом нас не волнует тот факт, что вероятность погибнуть на дорогах или от несчастного случая неизмеримо выше, и мы отважно игнорируем красный свет светофора, при этом старательно обходя места возможных терактов. А поскольку есть страх, задача государства состоит в том, чтобы вернуть нам уверенность в собственной безопасности. Создается ситуация, когда нельзя не реагировать, даже зная, что ответ не только может стать еще разрушительней самого теракта, но и даст террористам именно то, чего они и добиваются. Поэтому с таким врагом сложно бороться. В такой ситуации страх несет в себе значительно большую опасность, нежели его источник. Сталкиваются этносы, сталкиваются конфессии, теряется взаимодоверие, уходят инвесторы и рушится столь тщательно подогнанная интегрированная макроэтническая структура нации.
Интеграция необходима, но слишком высокая интеграция опасна, когда внешние и внутренние вызовы начинают зашкаливать за пределы, ограничивающие ее устойчивость. Поэтому победить волну террора значительно сложнее, чем ее предотвратить. Ситуация усугубляется также и тем, что многолетнее отсутствие серьезных вызовов, исходя из "принципа компенсации энтропийного возмущения", приводит к снижению резистентности этноса, когда даже незначительные вызовы оказывают критическое воздействие. Общество движется в сторону все большей стабильности, и это очевидно, поскольку, хотим мы того или нет, прогрессивное развитие всегда связанно с самодетерминацией. Даже такой, казалось бы, величайший социальный катаклизм в мировой истории, как Вторая мировая война, унес, в расчете на душу населения, гораздо меньше жизней, чем в рутинных войнах австралийских аборигенов [107]. А ведь они представляют реликтовый этнос, значительно уступающий по агрессивности древним первично-патриархальным культурам, в которых поголовное истребление побежденных народов было обычной практикой и способом выживания. Но и в современных примитивных патриархальных культурах большая часть мужского населения умирает все еще насильственной смертью, а значительная часть женского населения в результате инфантицида в целях частичного восстановления равновесия полов. Для современной же культуры любые человеческие жертвы воспринимаются крайне болезненно. Высокий уровень интеграции дает большие преимущества, но и нуждается в большей стабильности. Потребность в толерантности и стабильности все время нарастает еще и по причине снижения пластичности общества.
Таким образом, зрелая прагматическая культура, а уж тем более стареющая чувственная, особенно чувствительны к разрушительным социальным вызовам. Несколько обнадеживает лишь то, что стареющая культура не бывает агрессивной. В такой культуре терроризм родиться практически не способен, поэтому такие вызовы, как правило, бывают только внешними, из-за неумелого сосуществования с молодыми и потому агрессивными патриархальными культурами. Если бы культуры развивались синхронно, не было бы проблем, связанных с контактами разных и часто во многом несовместимых культур. Представители прагматической культуры вызывают антипатию соседей своей бездуховностью, патриархальной своей агрессивностью и отсталостью, а чувственной – своей праздностью и леностью. Нет чтобы оценить энергию и свободолюбие патриархальных народов, созидательность прагматичных культур и высочайшее культурное наследие и человеколюбие культур чувственных. Но мы часто видим только то, что нас отталкивает от культур чуждых, в этом проявляется атавизм, отголосок тех далеких эпох, когда любая чуждая культура действительно несла опасность. Многое из того, что мы приобрели от эпох минувших, все еще сидит в нас, противореча новому. Но у человека есть еще и разум, душа, которая иногда, казалось бы, вопреки разуму призывает нас к толерантности. И часто оказывается, что порывы души, каким-то непостижимым образом указывают нам интуитивно именно тот путь, какой разум только потом увидит и оценит как единственно верный. Мы сильны, пока сохраняем разнообразие культур. Проще всего выкроить всех по западной мерке. Материальные блага, которые она дает, другие культуры активно принимают, а с ней и атрибуты западной культуры. В чем-то это хорошо, но мы теряем главное – разнообразие этнического окружения, а с ней и пластичность и потенциал устойчивости.
Прагматическая культура как ветряная мельница, которую распирает от собственной мощи, но которая страдает от отсутствия ветра, все хотят только зарабатывать, но никто не хочет тратить. Можно было бы сказать, что чувственная культура – это маленькая мельница, работающая в полную мощь под ураганными потоками ветра, если бы чувственная культура не получила в наследство от предшествующей ей прагматической культуры ее мельничное хозяйство. К тому же, если есть ветер, найдутся и те, кто построит новые мельницы. Поэтому прагматическая и чувственная культуры нужны друг другу. Способность и желание тратить для экономики не менее, а, в чувственной культуре, скорее даже более важны, чем способность зарабатывать.
Настаивая на созидательности прагматической культуры и разрушительном характере культуры чувственной, нужно быть чрезвычайно осторожным в оценках. Внешне, а иногда даже и объективно, чувственная культура даже более созидательна, хоть и развивается не столь динамично. Но эта созидательность либо основана на использовании потенциала накопленного в прагматической фазе, либо инерционная.
Возьмем результаты глобального и уникального в своем роде "эксперимента", происшедшего на наших глазах в результате распада Советского Союза. Дело в том, что народы Советского Союза жили в условиях экономического диффузного выравнивания возможностей. Конечно же, в той степени, в какой это вообще возможно. Когда государственная поддержка как бы диффузно-гомогенна и не зависит от конкретной отдачи, всегда в выигрыше оказываются народы, находящиеся на прагматической фазе развития, в которых участие в государственном развитии минимально, а в личном максимально. В числе таких народов можно назвать, например, закавказские и некоторые среднеазиатские этносы. Работа на государственную машину в них составляла лишь часть, иногда даже меньшую, производительного труда. И это естественно, когда уровень интеграции невысок, а созидательный потенциал максимален. Поэтому когда успехи в государственном строительстве поощряются весьма условно, а успехи в личном обогащении пресекаются лишь отчасти, рост уровня жизни прагматических этносов будет обгонять таковой в чувственных культурах. После распада Советского Союза произошла обратная картина, прагматические этносы резко отстали по уровню жизни, а наиболее "зрелые культуры" народов Прибалтики, напротив, резко ушли вперед.
Казалось бы, сама жизнь подтвердила созидательность чувственной культуры. Но это верно лишь отчасти. Представим три изолированные коммуны, в которых одна будет состоять из юношей и подростков, другая из зрелых и пожилых людей и третья смешанная. Естественно, что вторая, контрольная, группа добьется больших успехов, нежели первая, и это несмотря на то, что созидательный потенциал у молодежи выше. Очевидно, что еще лучший результат мы получим в смешанной контрольной группе, в которой ответственность старших и энергия младших образует позитивный синтез. Известно, что молодые, прагматические этносы превосходят чувственные в малом и индивидуальном бизнесе, эмпирические этносы, в свою очередь, как правило, лучше реализуются в государственных структурах и крупных частных акционерных компаниях. Поэтому наиболее созидательный характер имеют общества, в которых успешно сосуществуют обе культуры. Представители прагматических культур лучше реализуют себя в государствах, в которых доминируют эмпирические этносы, но и чувственная культура выигрывает от притока свежих, полных энергией сил. Еще Н.Я. Данилевский отмечал, что для реализации подлинно высокой культуры необходим разнообразный "этнографический материал" [90].